Оценяет он вино.
   Он, теряя тихо трезвость,
   Мысли блеск дает и резвость,
   Умиляется душой,
   И владея страстью, гневом,
   Старцам мил, приятен девам,
   И - доволен сам собой.
   Из "Посланий" первое к Я. П.  Полонскому  очень  метко  характеризует
этого поэта; прекрасно по мысли и по форме послание  к  И.  А.  Плетневу
("За стаею орлов  двенадцатого  года  с  небес  спустилася  к  нам  стая
лебедей"). Простотою чувства и  изяществом  выдаются  некоторые  весение
стихотворения  М.  В   отделе   "Мисс   Мери.   Неаполитанский   альбом"
действительно преобладает  альбомное  остроумие,  весьма  относительного
достоинства. В "Отзывах истории" истинным перлом можно признать "Емшан".
Стихотворные рассказы и картины из средневековой истории  ("Клермонтский
собор", "Савонарола", "На соборе на Констанцском", "Исповедь королевы" и
др.), сделавшиеся самыми популярными  из  произведений  М.,  заслуживают
одобрения особенно за гуманный дух, которым они проникнуты. Главный труд
всей поэтической жизни М. есть историческая  трагедия,  в  окончательном
своем  виде  названная  "Два  мира".   Первый   ее   зародыш,   забытый,
по-видимому, самим автором (так как он о нем не упоминает, когда говорит
о генезисе своего произведения), мы находим в стихотв.  (1845)  "Древний
Рим" (в отделе "Очерки Рима"), в окончании которого прямо намечена  тема
"Трех смертей" и "Смерти Люция".
   Ты духу мощному, испытанному в битве,
   Искал забвения достойного тебя.
   Нет, древней гордости в душе не истребя,
   Старик своих сынов учил за чашей яду:
   Покуда молоды, плюща и винограду!
   ....................................................................
   В конец исчерпай все, что может дать нам мир!
   И выпив весь фиал блаженств и наслаждений,
   Чтоб жизненный свой путь достойно увенчать,
   В борьбе со смертию испробуй духа силы, -
   И вкруг созвав друзей, себе открывши жилы,
   Учи вселенную как должно умирать.
   В 1852 г. на эту тему был написан драматический очерк  "Три  смерти",
дополненный "Смертью Люция" (1863), и, наконец, лишь в 1881 г., через 36
лет после первоначального наброска, явились в  окончательном  виде  "Два
мира". Произведение, над которым так долго  работал  умный  и  даровитый
писатель, не может быть лишено крупных достоинств.
   Идея языческого Рима отчетливо понята и выражена поэтом:
   Рим все собой объединил,
   Как в человеке разум; миpy
   Законы дал и мир скрепил.
   И в другом месте:
   Единство в мире водворилось.
   Центр - Кесарь. От него прошли
   Лучи во все концы земли,
   И где прошли, там появилась
   Торговля, тога, цирк и суд,
   И вековечные бегут
   В пустынях римские дороги.
   Герой трагедии живет верою в Рим и с  нею  умирает,  отстаивая  ее  и
против надвигающегося христианства; то, во что он верит,  переживет  все
исторические катастрофы:
   О, Рим гетер, шута и мима, -
   Он мерзок, он падет!.. Но нет,
   Ведь в том, что носит имя Рима,
   Есть нечто высшее!.. Завет
   Всего, что прожито веками!
   В нем мысль, вознесшая меня
   И над людьми, и над богами!
   В нем Прометеева огня
   Неугасающее пламя!
   .................................................
   Мой разум, пред которым вся
   Раскрыта тайна бытия...
   ...................................................
   Рим словно небо, крепко сводом
   Облегший землю и народам,
   Всем этим тысячам племен
   Или отжившим, иль привычным
   К разбоям лишь, разноязычным
   Язык свой давший и закон!
   Помимо этой основной идеи, императорский Рим вдвойне понятен и  дорог
поэту, как примыкающий к обоим мирам его  поэзии  -  к  миру  прекрасной
классической  древности,  с  одной  стороны,  и  к   миру   византийской
государственности - с другой: и как изящный  эпикуреец,  и  как  русский
чиновник-патриот М. находит здесь родные  себе  элементы.  К  сожалению,
идея нового Рима - Византии - не  сознана  поэтом  с  такою  глубиною  и
ясностью как идея первого Рима. Он любит византийско-русский строй жизни
в его исторической действительности и принимает на  веру  его  идеальное
достоинство, не замечая в нем никаких внутренних противоречий. Эта  вера
так сильна, что доводит М. до апофеоза Ивана Грозного, которого  величие
будто бы еще не понято и которого "день еще прийдет".  Нельзя,  конечно,
заподозрить гуманного поэта в сочувствии злодеянием  Ивана  IV,  но  они
вовсе не останавливают его прославления и в конце он готов даже  считать
их только за "шип подземной боярской клеветы и злобы иноземной". В конце
своего "Савонаролы", говоря, что у флорентийского пророка всегда был  на
устах Христос, М. не без основания  спрашивает  "Христос!  он  понял  ли
Тебя?" С несравненно большим  правом  можно,  конечно,  утверждать,  что
благочестивый учредитель опричнины "не понял Христа"; но  поэт  на  этот
раз совершенно позабыл, какого вероисповеданния был его герой - иначе он
согласился бы, что представитель христианского  царства,  не  понимающий
Христа, чуждый и враждебный Его духу,  есть  явление  во  всяком  случае
ненормальное,  вовсе  не  заслуживающее  апофеоза.  Стихотв.  "У   гроба
Грозного" делает вполне понятным тот факт (засвидетельствованный  самыми
благосклонными к нашему поэту критиками, напр. Страховым), что  в  "Двух
мирах" мир христианский, несмотря на все старания даровитого и искусного