создалась. По мнению Гюйо, мысль могла быть выражена  и  в  прозаической
форме, без "замены одного предмета другим"; но необходимо было  сообщить
ей свежесть, силу, многозначность - и вот, -  "одно  выражение  заменено
другим". Иначе смотрит на эти явления научная теория поэзии, связанная с
общим языкознанием. Поэзия есть для нее  мышление  в  образах,  то  есть
объяснение вновь  познаваемого  посредством  индивидуальных,  типических
символов  -  заместителей  обобщаемых  групп.  Эта   умственная   работа
совершается не только в высших формах сложных поэтических  произведений,
но и в элементарных формах поэтического мышления, т.  е.  в  поэтических
элементах языка. "Поэт индивидуализирует в деталях - замечает Каррьер  -
потому что и все  целое  есть  -  индивидуализация".  Создание  языка  в
известной стадии идет, как  мы  знаем,  путем  поэтического  творчества.
Познавая новое явление, мысль называет его по одному из  его  признаков,
который  представляется  ей  наиболее  существенным  и  сам  уже  познан
предварительно,  как  самостоятельное  явление.  Это  объяснение  нового
явления посредством перенесения на него названия уже известного  и  есть
то, что мы называем Т., и, так  как  каждое  слово  употребляется  нами,
собственно,  в  переносном  значении,  имея  и  прямое  (так  называемую
"внутреннюю форму"), то это и дало Потебне основания с некоторым  правом
заявить, что в сущности "в языке нет собственных  выражений"  ("Мысль  и
язык", стр. 158); та  же  мысль  выражена  позже  Гербером  в  известном
изречении: "все слова  суть  Т.".  Отсюда,  очевидно,  очень  далеко  до
взгляда  на  Т.,  как  на  стилистический  прием,  посредством  которого
поэтизируют, конкретизируют и извне украшают поэтическую  речь,  подобно
тому как украшают гипсовыми орнаментами  готовое  здание.  Т.  -  не  та
форма, в которую отливается готовая поэтическая мысль, но  та  форма,  в
которой она рождается. Поэт мыслит образами, а не придумывает  их.  Кто,
имея  готовое  обобщение  в  виде  отвлеченной  формулы,  переводит  эту
абстракцию в художественную форму единичного случая, тот  не  поэт.  Его
создание  родилось  на  почве  узко  рассудочной  и  имеет   лишь   один
определенный  смысл,   а   всякое   истинно   поэтическое   произведение
многозначно. Изображение готовой мысли в  форме  индивидуального  образа
есть уже не символ, а аллегория:  это-прозаическая  схема,  уже  готовая
идея,  одетая  в  оболочку  образа,  не  изменяющего  эту  идею   и   не
символизирующего ничего кроме нее. Здесь  нет  движения  мысли-от  этого
образа идея сделалась, быть может,  нагляднее  и  общедоступнее,  но  не
изменилась в своем содержании, не стала сложнее  и  развитее.  Аллегория
для прогресса мысли имеет одну цену с  тавтологией;  наоборот,  Т.  есть
новое завоевание мысли. Более известное он, как и сравнение, уясняет при
посредстве менее известного - и потому он вовсе не обязан сообщать  речи
конкретность: если явления конкретные для нас новы и не достаточно  ясны
и могут быть уяснены близкими и знакомыми нам отвлеченностями, то поэзия
найдет в последних неисчерпаемый источник сравнений,  а  за  ними  и  Т.
Когда человек больше глядел на природу, чем в свой душевный  мир,  тогда
естественно было объяснять  отвлеченности  конкретными  сопоставлениями,
брать Т. извне - и в основе каждого из наших  названий  для  отвлеченных
понятий лежит конкретное представление. Отвлеченное есть то, что  влекли
от чего то, понятие - это то, что было взято, схвачено, представление  -
то, что поставлено пред нами.  Но  современный  культурный  человек  так
проникнут абстрактными представлениями, что  они  могут  быть  для  него
ближе, отчетливее и сильнее, чем  внешние  предметы;  естественно,  что,
изображая последние, он  возьмет  яркие  краски  из  мира  первых.  Гюйо
указывает на Шелли, "который часто описывает внешние предметы, сравнивая
их с призраком своей мысли, и который вместо  реальных  пейзажей  рисует
нам  перспективы  внутреннего  горизонта...  Он  говорит  жаворонку:  "В
золотом сиянии  солнца,...  ты  летаешь  и  скользишь  как  беспричинная
радость, возникающая неожиданно в душе". Байрон говорит о  потоке  воды,
которая бежит  "с  быстротой  счастия".  У  Минского  "льется  дождик...
тягостный, как голос совести виновной, долгий, как изгнанье, мощный, как
судьба". Строго говоря, это, конечно, не Т., а сравнения, но  разница  в
данном отношении не существенна. Т. только более сжат и  энергичен,  чем
сравнение; и  там,  и  здесь  мы  имеем  сопоставление  двух  явлений  и
выяснение одного при посредстве другого.
   Учение о Т. и фигурах было в старинной поэтике и  риторике  предметом
тщательной и мелочной разработки. У Аристотеля, Цицерона, Квинтилиана мы
находим ряд рассеянных, но подчас и до  сих  пор  не  лишенных  интереса
соображений. Но немногие верные  замечания  их,  затрагивающие  существо
дела, были забыты позднейшими грамматиками и риторами, у которых  теория
Т. получила широкое развитие,  обратно  пропорциональное  ее  внутренней
содержательности. Как вся теория их была  по  преимуществу  практическим
руководством к составлению прозаических и поэтических сочинений,  так  и
многочисленные рассуждения их о  Т.  н  фигурах  имели  в  виду  главным
образом  не  столько  изучение  и  объяснение   существующего,   сколько
наставление  к  украшению  речи  подобающими   сравнениями,   эпитетами,
метафорами, метонимиями и т. п. И здесь, как в остальных частях  теории,
учение почти исчерпывалось классификацией, но нигде классификация эта не
доходила  до  таких  изысканных,  ненужных  и  сочиненных  тонкостей   и
различий, как в учении о  Т.  и  фигурах.  Скалигер,  ставивший  себе  в
заслугу то, что он  первый  классифицировал  их,  различает  среди  них:
significatio, demonstratio,  sermecinatio,  attemperatio,  moderatio  et
correctio, asseveratio, conditio, exclamatio,  repetitio,  frequentatio,
acervatio,  celeritas,  evasio,  commoratio,   coniunctio,   attributio,
anticipatio,  assimilatio,  exempium,   imago,   translatio,   collatio,
comparatio,   retributio,    substitutio,    allegoria,    praescriptio,
agnominatio и т. д. Столь же неисчерпаем в этой  ужасающей  терминологии
Иоанн Бенциус в "De figuris libri duo" (1594).  Значительная  доля  этих
схоластических упражнений сохранилась и в наши дни в наших  учебниках  и
во французской школьной риторике. Немецкие курсы свободны от них и, быть
может, в силу реакции, иногда впадают в противоположную  крайность.  Так
Боринский ("Deutsche Poetik") склонен к полному отрицанию  классификации
Т.  "Они  -  говорит  он  представителям  старой   риторики   -   желают
классифицировать прежде, чем  исследовали  и  анализировали.  Отсюда  та
пустынная вереница окаменевших обозначений, с которыми возится  поэтика,
сбивая с  толку  учащегося  стараниями  разобраться  в  них.  Совершенно
лишенные значения  пошлости  как  "метонимия"  (переименование),  полная
беспомощность, как  "синекдоха"  (сопонимание),  смешение  материального
различения   с   формальным,   как   в    "персонификации"    (оживлении
неодушевленного предмета): все эти неумелые  приспособления  очень  мало
могут  способствовать  внутреннему  пониманию  присущей   образам   силы
поэтического  изображения.  Дело  не  в  том,  чтобы  создавать   особые