первая попытка новой русской литературы возбудить  интерес  к  реальному
народному  быту,  то  еще  несравненно  большую  важность  имел   "Антон
Горемыках, где интерес перешел  в  самую  горячую  симпатию  и  где  так
рельефно  обрисовано  тягостное  и  бесправное   положение   крепостного
крестьянина.  "По  прочтении   этой   трогательной   повести",   говорил
Белинский,  "в  голову  читателя  поневоле  теснятся  мысли  грустные  и
важные". Сколько-нибудь определеннее великий критик и пламенный демократ
не мог выразиться, но в те времена умели читать между строк, и  "важные"
мысли о  крепостном  праве  действительно  теснились  в  голове  всякого
читателя "Антона Горемыки", хотя прямого протеста в нем нет  и  быть  не
могло по цензурным условиям. Сам автор, правда,  закончил  повесть  тем,
что  выведенные  из  терпения  крестьяне  поджигают   дом   ненавистного
управляющего и  его  самого  бросают  в  огонь.  Но  просвещеннейший  из
цензоров 40-х годов, Никитенко, переделал конец и совершенно несообразно
с общим  складом  характера  главного  героя  заставил  его  пристать  к
конокрадам и потом каяться миру, перед отправлением в Сибирь. Скомканный
и неестественный конец повести нимало, однако, не ослабил общего  смысла
повести,  которая  производила  потрясающее  впечатление.   Историческое
значение "Антона Горемыки", вообще, не меньше, чем  "Записок  Охотника".
Уступая  им  в  художественных  достоинствах  и   в   глубине   народной
психологии, "Антон Горемыка" яснее и непосредственнее обрисовывал  ужасы
крепостного права. Если возводить  19-ое  февраля  к  его  литературному
генезису, то слезы, пролитые над "Антоном  Горемыкой",  занимают  в  нем
такое же почетное  место,  как  чувство  глубокого  уважения  к  народу,
которое читателя "Записок Охотника" приводило  к  убеждению,  что  народ
достоин свободы.
   В "Деревне" и "Антоне  Горемыке"  Г.  сразу  достиг  кульминационного
пункта своего творчества. Талант, по художественным достоинствам  своим,
второстепенный, Г. только потому создал эти две перворазрядные по своему
историческому значению вещи, что в них ему удалось  уловить  "момент"  и
заставить биться, согласно с собственным сердцем, сердца всего что  было
в русском обществе хорошего и  честного.  Но  стоило  пройти  "моменту",
стоило  общественному  сознанию  вступить  в  дальнейший  фазис   своего
поступательного движения - и Г.,  ничуть  не  утратив  основных  свойств
своего дарования, уже  не  мог  идти  в  первых  рядах.  Все  остальные,
многочисленные  произведения  Г.  из  народной  жизни  написаны   с   не
ослабевшей симпатией к народу; но уже не было надобности возбуждать  эту
симпатию в  читателе.  Семена,  брошенные  "Антоном  Горемыкой",  взошли
пышным цветом, и потому "Рыбаки", "Переселенцы"  и  др.  уже  мало  кого
волновали. Следует прибавить, впрочем,  что  и  в  чисто  художественном
отношении пространные народные романы Г. уступают первым  его  повестям.
Правда, язык в них по-прежнему прост и естественен, прекрасные  описания
природы соответствуют действительности, фабула  интересна,  но  в  общем
романы растянуты и страдают мелодраматизмом и искусственными  эффектами.
Упреки в "пейзанстве",  т.  е.  в  том,  что  российским  незамысловатым
мужичкам приданы Г. совершенно несвойственные им французскоромантические
качества, в известной степени справедливы по  отношению  к  большим  его
народным  романам.  Идеализации  в  них  действительно  не   мало.   Вне
изображения  народной  жизни,  произведения  Г.  не  представляют  собою
литературного  интереса.  Его   "петербургские"   повести,   в   которых
обыкновенно фигурируют мелкие франты и люди, неудачно лезущие  в  знать,
его натянуто юмористические очерка и даже  описание  путешествия  -  все
это, говоря кудреватым выражением  Белинского,  ничего  не  прибавило  к
"тоталитету"  известности  Г.  Некоторое  исключение  составляет  только
позднейшая повесть Г. "Акробаты благотворительности", где верно схвачены
типичные черты петербургской карьеристской филантропии.
   С.Венгеров.
   Григорьев  (Аполлон  Александрович)  -  один  из  выдающихся  русских
критиков. Род.  в  1822  г.  в  Москве,  где  отец  его  был  секретарем
городского магистрата. Получив хорошее домашнее воспитание,  он  окончил
московский  университет  первым  кандидатом  юридического  факультета  и
тотчас же получил место секретаря университетского правления. Не такова,
однако, была натура Г., чтобы прочно осесть где бы то ни было.  Потерпев
неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург. пробовал устроиться и  в
Управе Благочиния, и в Сенате, но, по вполне артистическому отношению  к
службе, быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения  с  "Отеч.
Зап.",  где  помещает  несколько  стихотворений,  и  с  "Репертуаром   и
Пантеоном". В последнем журнале он написал ряд  мало  чем  замечательных
статей во всевозможных литературных родах:  стихи,  критические  статьи,
театральные отчеты, переводы и т. д. В  1846  году  Г.  издал  отдельною
книжкою  свои  стихотворения,  встреченные   критикою   не   более   как
снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных  стихов,
но много переводил: из Шекспира ("Сон в летнюю ночь", "Венециан. купца",
"Ромео и Джульету") из Байрона ("Паризину", отрывки из "Чайльд Гарольда"
и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г.  за  все  время  пребывания  в
Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская "слабость",  привитая
студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847  т.  он
переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения  в  1-й
моск. гимназии, деятельно сотрудничает в "Моск. Город. Листке" и пробует
остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных  литераторов,  не
надолго сделала его человеком правильного образа жизни.  В  1850  г.  Г.
устраивается в  "Москвитянине"  и  становится  во  главе  замечательного
кружка, известного  под  именем  "молодой  редакции  Москвитянина".  Без
всяких усилий со стороны представителей "старой редакции" -  Погодина  и
Шевырева, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению  Г.,
"молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями"  дружеский
кружок, в состав которого входили: Островский,  Писемские,  Алмазов,  А.
Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов  и  др.
Никто из  них  не  был  славянофилом  правоверного  толка,  но  всех  их
"Москвитянин" привлекал тем, что здесь они могли  свободно  обосновывать
свое  общественно-политическое  миросозерцание  на  фундаменте   русской
действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его.  В
завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников  всего
чаще  направлялось  именно  против  него.  Борьба  эта  Г.   велась   на
принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек, как
потому, что  петербургская  критика,  в  промежуток  между  Белинским  и
Чернышевским, не могла выставить людей способных к идейному спору, так и
потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал  повод  к
насмешкам. Особенные  глумления  вызывали  его  ни  с  чем  несообразные
восторги  Островским,  который  был  для  него  не  простой  талантливый