Джону  из  Хордла,  что  он должен в течение двух дней ограничиваться в пище
трехфунтовым  караваем  хлеба и бобами, ради вящей славы и чести св. Моники,
матери  блаженного  Августина,  он  заявил  в  присутствии  брата Амвросия и
других,  что-де  пусть  двадцать тысяч чертей заберут эту самую Монику, мать
блаженного  Августина,  да  и  всякую  иную святую, если она будет встревать
между  человеком  и  его  куском мяса. После того как брат Амвросий упрекнул
его  за  столь  кощунственное  пожелание,  он  схватил Амвросия и держал его
лицом  вниз  над  пискаторием, или же рыбным прудом, столь долгое время, что
оный  брат успел прочесть единожды "Отче наш" и четырежды "Богородицу", дабы
укрепить свою душу перед грозящей ему смертью".
     При  столь  тяжком  обвинении  по рядам одетых в белое братьев пробежал
шепот и жужжание; однако аббат поднял длинную дрожащую руку.
     - Что дальше? - спросил он.
     - "Затем,   в  праздник  св.  Иакова  Меньшего,  меж  девятым  часом  и
вечерней,  упомянутый  брат  Иоанн  был  замечен  на Брокенхерстской дороге,
неподалеку  от  места  известного  под  названием Хэтчетс Понд, беседующим с
особой  другого  пола,  оказавшейся  девицей  по  имени Мэри Соулей, дочерью
королевского  лесничего. После всяких смешков да шуточек оный брат Джон взял
оную  Мэри  Соулей  на  руки  и  перенес через реку, чем доставил величайшее
блаженство  диаволу  и  нанес  глубокий  вред  своей душе. Сие своевольное и
скандальное   грехопадение  засвидетельствовано  тремя  братьями  из  нашего
ордена".
     В   комнате   наступила  гробовая  тишина,  монахи  качали  головами  и
закатывали  глаза,  что  говорило об их благочестивом ужасе. Аббат посмотрел
суровым, пронизывающим взглядом из-под сдвинутых седых бровей.
     - Кто может поручиться, что все это правда?
     - Во-первых,  я,  -  ответил  обвинитель.  -  И  еще  брат Порфирий, он
сопровождал  меня,  и  брат  Марк  из спикария, он был настолько ошеломлен и
смущен таким зрелищем, что сейчас лежит в лихорадке.
     - А  женщина?  -  спросил  аббат. - Разве она не разразилась жалобами и
проклятиями оттого, что монах так унизил свое достоинство?
     - Да  нет,  она  ласково  улыбнулась  ему  и  поблагодарила.  Это  могу
подтвердить и я и брат Порфирий.
     - Можешь?  -  воскликнул  аббат  резким  и  гневным  голосом. - Можешь?
Значит,  ты  забыл тридцать пятое правило нашего ордена, а оно гласит, что в
присутствии  женщины следует отворачивать лицо и опускать глаза долу? Забыл?
Говори!  Если  бы взоры твои были устремлены на твои сандалии, как мог бы ты
видеть  улыбку, о которой болтаешь? Неделя заточения в келье, ложные братья,
неделя  на  ржаном  хлебе  и чечевице, двойные заутрени, может быть, помогут
вам вспомнить об уставе, которому вы обязаны подчиняться!
     При  этой  внезапной  вспышке  гнева  оба  свидетеля опустили головы на
грудь  и  сидели  подавленные.  Аббат  отвел  от  них  глаза  и посмотрел на
обвиняемого,  который  смело  встретил  их  гневный, пронизывающий взгляд; в
лице его была решимость и твердость.
     - Что  ты  можешь  сказать,  брат  Иоанн,  в  ответ  на  столь  тяжелые
обвинения?
     - Весьма  мало,  преподобный  отец,  весьма  мало, - ответил послушник,
который  говорил  по-английски  с  грубым  западносакским  акцентом. Монахи,
которые  все  до  одного  были  англичанами,  навострили  уши при звуках его
простонародного  и  все  же  непривычного  говора,  а  щеки аббата вспыхнули
краской гнева, и он ударил ладонью по дубовой ручке своего кресла.
     - Что  я  слышу?  -  воскликнул аббатт. - Разве можно говорить на таком
языке  в  стенах  столь  древнего и прославленного монастыря? Благородство и
ученость  всегда  шли рука об руку, и, если утрачено одно, бесполезно искать
другое.
     - На  этот  счет  мне ничего не известно, - сказал рыжий детина. - Знаю
только,  что  слова  эти  ласкают  мой  слух,  ибо  так говорили до меня мои
предки.  С  вашего  дозволения  я  либо  буду говорить так, как говорю, либо
совсем замолчу.
     Аббат  погладил  свое  колено  и кивнул, как человек, когда он что-либо
решил зачеркнуть, но не забывать об этом.
     - Что  касается  эля,  -  продолжал  Джон,  -  то  я  вернулся  с  поля
разгоряченный  и  не  успел  даже  распробовать  его,  как  уже  увидел  дно
кувшина...  Может  быть,  я и обронил что-нибудь насчет отрубей и бобов, что
они  плохой корм и мало годятся для человека моего роста. Правда и то, что я
поднял  руку  на  этого  шута  горохового  брата  Амвросия,  но, как вы сами
видите,  особого ущерба ему не причинил. А касательно девицы тоже правда - я
перенес  ее  через  реку:  на  ней  были  чулки и башмаки, а на мне - только
деревянные  сандалии,  которым  от  воды  никакого  вреда  нет.  Я бы считал
позором и для мужчины и для монаха не протянуть ей руку помощи.
     И  он  посмотрел  вокруг  с  тем  полушутливым  выражением,  которое не
сходило с его лица в течение всего разбирательства.
     - Незачем  продолжать,  -  заявил  аббат.  -  Он  во всем сознался. Мне
остается  только  определить меру наказания, которого заслуживает его дурное
поведение.
     Он  поднялся,  и  два  ряда  монахов последовали его примеру, испуганно
косясь на разгневанного прелата.
     - Джон  из Хордла, - загремел он, - за два месяца твоего послушничества
ты  показал  себя  монахом-отступником и человеком, недостойным носить белое
одеяние,  ибо  оно  является  внешним символом незапятнанности духа. Поэтому
белая  одежда  будет  совлечена с тебя, ты будешь извергнут в мирскую жизнь,
лишен  преимуществ духовного звания, и у тебя отнимется твоя доля благодати,
осеняющей  тех,  кто  живет  под  охраной святого Бенедикта. Отныне дорога в
Болье для тебя закрыта, и твое имя будет вычеркнуто из списков ордена!
     Пожилым   монахам   приговор  этот  показался  ужасным:  они  настолько
привыкли  к  безопасной  и размеренной жизни аббатства, что за его пределами
оказались  бы  беспомощными,  как  дети. Из своего благочестивого оазиса они
сонно   взирали  на  пустыню  жизни,  полную  бурь  и  борьбы,  бесприютную,
беспокойную,  омраченную  злом.  Однако  у молодого послушника были, видимо,
иные  мысли,  ибо  глаза  его заискрились и улыбка стала шире. Но это только
подлило масла в огонь - настоятель разъярился еще пуще.
     - Такова  будет  твоя  духовная  кара!  - воскликнул он. - Но при такой
натуре,  как твоя, надо воздействовать на более грубые чувства; и раз ты уже
не  находишься  под защитой святой церкви, сделать это будет нетрудно. Сюда,
бельцы  Франциск,  Наум,  Иосиф!  Схватить его, связать ему руки! Тащите его
прочь, и пусть лесники и привратники палками изгонят его из наших владений!
     Когда  упомянутые  три  брата  двинулись к нему, чтобы выполнить приказ
аббата,  улыбка  исчезла  с лица послушника, и он стрельнул направо и налево
своими  неистовыми карими глазами, словно затравленный бык. Затем из глубины
его  груди  вырвался  крик,  он  рванул  к  себе  тяжелый  дубовый  налой  и