Аллейну  счастливого  пути.  Многие  приготовили  подарки на память. Тут был
брат  Варфоломей с распятием из слоновой кости редкой художественной работы,
брат  Лука  с  псалтырью  в  переплете  из  белой  кожи, украшенной золотыми
пчелами,   и   брат   Франциск   с  "Избиением  младенцев",  весьма  искусно
изображенным на пергаменте.
     Все  эти  дары  были уложены на дно дорожной сумы, а сверху краснолицый
брат  Афанасий  добавил  хлеб,  круг  сыра  и маленькую флягу прославленного
монастырского  вина  с  голубой  печатью. Наконец, после рукопожатий шуток и
благословений Аллейн Эдриксон зашагал прочь от Болье.
     На  повороте  он  остановился  и  обернулся. Вот перед ним столь хорошо
знакомые  строения,  дом  аббата,  длинное  здание  церкви, кельи с аркадой,
мягко  озаренные  заходящим  солнцем. Он видел также плавный и широкий изгиб
Экса,  старинный каменный колодец, нишу со статуей пресвятой Девы, а посреди
всего  этого  кучку  белых  фигур,  махавших ему на прощание. Внезапно глаза
юноши   затуманились,  он  повернулся  и  пустился  в  путь;  горло  у  него
сжималось, и на сердце было тяжело.


                                 Глава III

КАК ХОРДЛ ДЖОН НАШЕЛ
                          СУКНОВАЛА ИЗ ЛИМИНГТОНА

     Однако  не  в  природе вещей, чтобы двадцатилетний паренек, с кипящей в
жилах  молодой  кровью, проводил первые часы свободы, печалясь о том, что он
оставил   позади.   Задолго  до  того,  как  Аллейн  перестал  слышать  звон
монастырских  колоколов,  он уже решительно шагал вперед, помахивая палкой и
насвистывая  так  же  весело,  как  птицы в чаще. Стоял один из тех вечеров,
которые  действуют возвышающе на человеческую душу. Косые лучи солнца, падая
сквозь  листву,  рисовали  на  дороге  хрупкие  узоры, пересеченные полосами
золотистого  света.  Далеко  впереди и позади Аллейна густые ветви деревьев,
местами  уже  медно-красные,  перекидывали  свои  широкие  арки над дорогой.
Тихий  летний  воздух  был  насыщен  смолистым запахом огромного леса. Порой
коричневатый  ручеек  с  плеском вырывался из-под корней, пересекал дорогу и
снова  терялся  во  мхах  и  зарослях  ежевики.  Кроме  однообразного  писка
насекомых  и  ропота  листьев, всюду царило глубокое безмолвие, сладостное и
успокаивающее безмолвие природы.
     А  вместе  с тем везде кипела жизнь, огромный лес был переполнен ею. То
маленький  юркий  горностай  мелькнет  у  самых ног, спеша по каким-то своим
лесным  делам;  то дикая кошка, распластавшись на дальней ветке дуба, тайком
следит  за  путником  желтым недоверчивым глазом. Один раз из чащи выскочила
кабаниха  с  двумя поросятами, бежавшими за ней по пятам, в другой раз из-за
стволов   вышел,   изящно  ступая,  рыжий  олень  и  стал  озираться  вокруг
бесстрашным  взглядом  существа,  живущего под защитой самого короля. Аллейн
весело  взмахнул  палкой,  и  рыжий  олень,  видно, сообразив, что король-то
все-таки далеко, ринулся обратно в чащу.
     Теперь  юноша  отошел  уже  на значительное расстояние от самых дальних
владений  монастыря.  Тем более был он удивлен, когда за очередным поворотом
тропы  увидел  человека  в  знакомой  монастырской  одежде,  сидевшего возле
дороги на куче хвороста.
     Аллейн  отлично  знал  каждого  из  монахов,  но это лицо было для него
новым;  багровое  и  надутое, оно то и дело меняло свое выражение, как будто
человек  этот  чем-то  крайне  озабочен. Вот он воздел руки к небу и яростно
потряс  ими,  потом  два  раза  соскакивал  с  хвороста на дорогу и бросался
вперед.  Когда он вставал на ноги, Аллейн видел, что его одежда ему длинна и
непомерно  широка,  полы  тащились по земле, били по лодыжкам, так что, даже
подобрав   рясу,   незнакомец   мог  идти  только  с  трудом.  Он  попытался
припуститься  бегом,  но  сразу  же  запутался в длинном одеянии, перешел на
неуклюжий шаг и в конце концов снова плюхнулся на хворост.
     - Молодой  друг,  - сказал он, когда Аллейн поравнялся с ним, - судя по
твоей  одежде,  едва  ли можно предположить, что ты знаешь что-нибудь насчет
аббатства Болье.
     - Вы  ошибаетесь, друг, - отозвался клирик, - я провел всю свою жизнь в
его стенах.
     - Да  что  ты!  Тогда,  быть может, ты назовешь мне имя одного монаха -
огромный  такой,  гнусный  болван,  конопатый,  руки,  точно  грабли,  глаза
черные,  волосы рыжие, а голос, как у приходского быка. По-моему, двух таких
не сыщешь в одном монастыре.
     - Это  может  быть  только  брат Иоанн, - ответил Аллейн. - Надеюсь, он
ничем не обидел вас?
     - Конечно,  обидел,  да  еще как! - воскликнул незнакомец, соскакивая с
груды  хвороста.  -  Разве  это  не  обида?  Он  похитил  все  мое платье до
последней  тряпки  и  бросил  меня здесь в этой вот белой широченной юбке, а
мне  совестно  к жене возвращаться, она подумает, что я донашиваю ее старье.
И зачем только я повстречался с ним!
     - Но  как  же это случилось? - спросил молодой клирик, едва удерживаясь
от  смеха  при виде разгневанного незнакомца, наряженного в широченное белое
одеяние.
     - А  случилось вот как, - сказал тот, снова опускаясь на кучу хвороста.
-  Я  шел  этой  дорогой,  надеясь  засветло  добраться до Лимингтона, и тут
увидел  этого  рыжего  мошенника,  сидящего  там  же,  где  мы сидим сейчас.
Проходя  мимо него, я снял шапку и почтительно поклонился, подумав, что это,
может  быть,  кто-нибудь  из  преподобной братии и он погружен в молитву; но
незнакомец  окликнул  меня  и  спросил,  слышал ли я о новой индульгенции во
славу и в честь цистерцианцев.
     "Нет,  не слыхал", - говорю. "Тогда тем хуже для твоей души!" - ответил
он  и  завел  длинный  рассказ  насчет  того,  что ввиду особых добродетелей
аббата  Бергхерша  папа  будто  бы  издал  такой декрет: каждому, кто, надев
одежду  монаха  из  Болье,  пробудет  в  ней столько времени, сколько нужно,
чтобы  прочесть  семь  псалмов Давида, обеспечено место в царствии небесном.
Услышав  это,  я  опустился  на колени и стал умолять, пусть даст мне надеть
его  одежду,  на  что  он после долгих уговоров согласился, причем я уплатил
ему  три  марки,  а он обещал на них вновь вызолотить икону священномученика
Лаврентия.  Когда  я  надел  его рясу, мне не оставалось ничего другого, как
дать  ему  мою  добротную кожаную куртку и штаны, ибо он уверял, что продрог
до  костей  да  и не подобает ему стоять нагишом, пока я читаю молитвы. Едва
он  натянул  мое  платье,  а  сделал  он это с великим трудом, ибо я в длину
почти  такой же, как он в ширину, - едва он натянул его, а я еще не дошел до
конца  второго  псалма, как обманщик пожелал мне успехов в моей новой одежде
и  со всех ног помчался прочь от меня по дороге. Я же мог бежать не быстрее,