22, 227]. Однако и он и Ланге убеждены, что их конкурентный социализм избегнет
такой опасности.
Так, если бы конкурентный социализм мог действительно полагаться в управлении
производством на результаты выбора потребителей, как они отражаются в
структуре цен, и если бы случаи, когда власть должна будет решать, что
производить и как, стали скорее исключением, чем правилом, такое утверждение
было бы во многом справедливо. Но как все обстоит на самом деле? Мы уже
видели, что при сохранении контроля над капиталовложениями центральная власть
получает в свои руки широчайшие полномочия по управлению производством --
поистине настолько широкие, что их было бы трудно описать, не сделав наше
обсуждение неоправданно длинным. Но к ним еще нужно прибавить дополнительное
количество властных элементов, изрядный и далеко не полный список которых
приводит сам Диккинсон [D, p. 207]47. В нем есть, во-первых, «распределение
ресурсов между настоящим и будущим потреблением», которое, как мы уже видели,
всегда сопряжено с решением о том, какие конкретные потребности будут
удовлетворяться и какие нет. Есть, во-вторых, потребность в решениях властей о
«распределении ресурсов между общественным и индивидуальным потреблением», что
ввиду значительного расширения «сектора общественного потребления», которое он
предвидит, означает выведение еще одной очень крупной части ресурсов из-под
контроля ценового механизма и подчинение ее чисто авторитарным решениям.
Диккинсон явно добавляет к этому только «выбор между работой и досугом» и
«территориальное планирование и установление цен на землю». Однако в других
пунктах его изложения возникают новые проблемы, в отношении которых он хочет
эффективного планирования для корректировки результатов рынка. Но хотя он (и
еще больше Ланге) часто намекает на возможность «корректировки» результатов
ценового механизма с помощью благоразумного вмешательства, эта часть программы
нигде четко не прописана.
Что имеют здесь в виду наши авторы, пожалуй, лучше всего проясняется из
позиции Диккинсона по проблеме изменений заработной платы. «Если заработная
плата в какой-либо отрасли, -- пишет он, -- слишком низка, то планирующий
орган обязан скорректировать цены и объемы продукции так, чтобы обеспечить во
всех отраслях равную заработную плату за работу равной квалификации,
ответственности и трудности» [D, p. 21]. Очевидно, здесь не предполагается
опираться на ценовой механизм и свободный выбор занятий. Далее мы узнаем, что,
хотя «безработица в любой конкретной профессии дает prima facie основание для
понижения нормального уровня заработной платы» [D, p. 127], это неприемлемо
«по социальным причинам, поскольку понижение заработной платы... вызывает
недовольство, и по экономическим причинам, поскольку оно увековечивает
неэкономичное распределение рабочей силы по различным профессиям». (Каким
образом?) Следовательно, «по мере того как изобретения и организационные
усовершенствования уменьшают количество труда, необходимое для удовлетворения
человеческих потребностей, обществу надлежит брать на себя открытие новых
потребностей с их последующим удовлетворением» [D, p. 131]. «Мощный механизм
пропаганды и рекламы, используемый общественными органами образования и
просвещения вместо движимых погоней за прибылью торгашей и пособников частного
предпринимательства, мог бы развернуть спрос в общественно полезном
направлении, сохраняя в то же время субъективное впечатление [sic!] свободного
выбора» [D, pp. 32].
Когда к этому и многим другим подобным замечаниям, где Диккинсон хочет, чтобы
его ВЭС осуществлял патерналистское регулирование [ср., например, отрывок (D,
с. 52), где Диккинсон говорит о «людях, которые не заплатят добровольно вперед
за то, что они будут счастливы иметь, когда это получат»], мы добавим, что
необходимо будет еще координировать отечественное производство «в соответствии
с общим планом по экспорту и импорту» [D, p. 169], поскольку свобода внешней
торговли «несовместима с принципами коллективизма» [D, p. 176], становится
очевидно, что не останется ровно никакой экономической деятельности, не
управляемой более или менее прямо решениями властей. Фактически Диккинсон ясно
представляет ситуацию, когда «в лице определенного планирующего органа
государство берет на себя ответственность относительно экономической
деятельности в целом», и даже добавляет, что это разрушает поддерживаемую в
капиталистическом обществе «иллюзию», что «распределением продукта управляют
такие же безличные и неумолимые силы, как те, что управляют погодой» [D, p.
21]. Это может означать только одно -- что вместе с другими сторонниками
планирования он сам думает, что в его системе производство будет в основном
управляться сознательными решениями властей. Все же, несмотря на столь широкое
поле для произвольных решений властей в его системе, он уверен (как и Ланге),
что она не выродится в авторитарный деспотизм.
Диккинсон лишь мимоходом упоминает аргумент критиков, что «даже если бы
сторонник социалистического планирования захотел обеспечить свободу, он не
смог бы достичь этого, оставаясь сторонником планирования», причем ответ
Диккинсона заставляет усомниться, понял ли он вполне, на каких соображениях
этот аргумент основан. Его ответ сводится просто к тому, что «план всегда
можно изменить» [D, pp. 226--228]. Но речь идет о другом. Трудность в том, что
вообще для планирования в крупных масштабах требуется гораздо более широкое,
чем обычно, согласие среди членов общества об относительной важности различных
потребностей. В результате такое согласие придется обеспечивать, а общую шкалу
ценностей навязывать силой и пропагандой. Я доказываю это во всех подробностях
в другой работе, и здесь нет места, чтобы заниматься этим снова. [См.: Freedom
and the Economic System («Public Policy Pamphlet» No. 29 [Chicago: University
of Chicago Press, 1939] и, уже после первой публикации настоящей работы: The
Road to Serfdom (Chicago, 1944). (Рус. пер.: Хайек Ф.А. Дорога к рабству. М.,
«Экономика», 1993.)] Тезис, который я там развил -- что социализм обречен
становиться тоталитарным, -- сейчас, похоже, получает поддержку с самой
неожиданной стороны. Таким, по крайней мере, представляется смысл утверждения
Макса Истмена в его недавней книге о России: «Сталинизм есть социализм в том
смысле, что он является его неизбежным, хотя и непредвиденным, политическим и
культурным спутником» [Stalin's Russia and the Crisis in Socialism (New York,
1940)].
В самом деле, хотя сам Диккинсон, видимо, этого не усматривает, в
заключительных пассажах своей книги он делает заявление, означающее почти то
же самое. Он пишет: «В социалистическом обществе различие, всегда
искусственное, между экономикой и политикой будет преодолено; экономический и
политический механизмы общества сольются в одно целое» [D, p. 235]. Это,
безусловно, именно та авторитарная доктрина, которую проповедовали нацисты и
фашисты. Различие преодолевается, поскольку в плановой системе все
экономические вопросы становятся политическими: это перестает быть вопросом
максимально возможного согласования индивидуальных взглядов и потребностей и
превращается в навязывание единой шкалы ценностей, «общественной цели» --
предмета мечтаний социалистов со времен Сен-Симона. В этом отношении
представляется, что построения авторитарных социалистов, от профессора Хогбена