дней после беседы Лористона с Кутузовым, к фельдмаршалу явился из
французского лагеря полковник Бертэми с письмом от начальника
императорского штаба маршала Бертье, князя Невшательского. Бертье
спрашивал, получен ли ответ, и снова говорил о "восстановлении лучшего
порядка", т. е. о мире. Кутузов ответил Бертье собственноручным письмом, в
котором указывал на расстояния и трудности осеннего пути, задерживающие
ответ Александра. Кутузов прибавил: "Трудно остановить народ, раздраженный
всем, что он видел, народ, который уже триста лет не знал войны внутри
государства, который готов пожертвовать собой за отечество и не делает
различий между тем, что принято и что не принято в обыкновенных войнах"
[13].

Вильсон с большим озлоблением и нескрываемой тревогой отнесся к тому, что
Кутузов опять вошел в сношения с французами и принял Бертэми. "Я знаю, что
фельдмаршал не смеет, опасаясь жизнь свою подвергнуть опасности, начать
какие-либо переговоры, и уверен, что император почел бы изменником всякого
человека, который предложил бы ему о том; но впечатления от этих сношений
вредны во внутренних, внешних, в политических и военных отношениях до такой
степени, что от того могут произойти весьма важные бедствия, все сословия
раздражены и самые рассудительные больше всех встревожены", - так писал
Роберт Вильсон лорду Каткэрту вечером 20 октября из Тарусы. Вильсон ничуть
не доверяет Кутузову, и он пишет с явной целью, чтобы Каткэрт довел об этом
до сведения царя: что грозит революция и, кроме того, сепаратистское
движение в земле Войска Донского. Вильсон, очевидно, проведал, что Наполеон
в самом деле подумывал о сношениях с казаками. А главное - Кутузов непрочь
от мира: "Нет сомнения, что фельдмаршал весьма расположен к ухаживанию за
неприятелем, французские комплименты очень ему нравятся, и он уважает этих
хищников, пришедших с тем, чтобы отторгнуть от России Польшу, произвести в
самой России революцию и взбунтовать донцов как народ, к которому они имеют
особое уважение и благорасположение которого желают снискать лаской".
Вильсон заявляет, что хочет уехать из главной квартиры, "если фельдмаршал
сохранит начальство над армией и если государь не запретит (Кутузову. - Е.
Т.) иметь такие личные сношения", настолько он, Вильсон, "раздражен таким
поведением".

Все попытки Наполеона начать мирные переговоры на этом кончились. Александр
ничего не ответил и на донесение Кутузова.



                                     5

Выслушав отчет Лористона, Наполеон едва ли обманывался далее насчет
возможности благоприятного результата переговоров. Уже то, что Кутузов не
пустил Лористона в Петербург, не говоря уже о категорических заявлениях
самого фельдмаршала, достаточно показывало, что с русской стороны нет и
тени желания вступить в мирные переговоры, и все-таки Наполеон ждал и
медлил. Собственно, в эти дни, от 6 октября, когда вернулся в Москву
Лористон, до 14 октября, когда Наполеон уже начал делать распоряжения, ясно
говорящие о близкой эвакуации, он уже вовсе не ждал ответа из Петербурга,
да и не мог ответ прибыть раньше 18 - 19 - 20-го числа в самом лучшем
случае. Состояние его было раздраженное. Целыми ночами он шагал по Кремлю,
говорил о всевозможных новых планах и признавался графу Дарю в истинной
причине своих колебаний. Как уйти? Как начать отступление ему, привыкшему
только наступать и завоевывать? "Это покажется бегством! Это отзовется в
Европе!" Стоит начать отступать, и подымутся со всех сторон опаснейшие
войны. "Москва - это не военная позиция, это - политическая позиция". И,
очевидно, вспомнив, как этот самый граф Дарю предупреждал его еще в
Витебске, считая всю эту войну ненужной. Наполеон прибавил: "В политике
никогда не нужно отступать, не нужно признаваться в ошибках, это лишает
уважения".

Что вся эта война - сплошная ошибка, он теперь уже видел ясно. Он только не
знал еще, до какой степени губительной оказалась эта ошибка для него и для
его армии.

Дарю был того мнения, что нужно превратить Москву в укрепленный лагерь,
зимовать здесь, подождать весной подхода подкреплений из Франции и Европы и
возобновить тогда военные действия. Но маршалы были против этого плана. И
Наполеон тоже. Он лучше Дарю учитывал, как опасно ему на шесть-семь месяцев
"зарываться в русские снега", как шатко его держащееся исключительно
насилием владычество над Европой. Итак, отступать, потому что ни мира в
Москве не дождаться, ни зимовать в Москве нельзя. Еще ничего не говоря
категорически, Наполеон начинает готовиться к выходу из Москвы.

14 октября Наполеон приказывает Бертье, чтобы тот повторил приказ
императора: не пропускать дальше Смоленска ни одного французского
артиллерийского парка, который откуда бы то ни было направлялся в
распоряжение великой армии, и чтобы начиная с 17 октября ни один
артиллерийский или кавалерийский отряд не направлялся в Москву, а оставался
в Можайске, в Гжатске, в Вязьме (где застанет приказ).

"Армия займет другое положение"[14]. С тех пор уже не прекращаются приказы,
не менее многозначительные. Император приказывает эвакуировать раненых,
кого возможно, из Московской области в Смоленск. Об этом он сообщает
герцогу Бассано в Вильну 16 октября и ему же дает знать, что "возможно",
что он расположится на зимние квартиры между Днепром и Двиной [15].

16 октября 1812 г. Наполеон писал Марии-Луизе из Москвы: "Если в эту зиму я
не смогу вернуться в Париж, я приглашу тебя приехать повидаться со мной в
Польшу".

Наполеон пытается испугать Александра перспективой новых больших
подкреплений, которые должны со всех сторон спешить на усиление великой
армии. 16 октября 1812 г. он пишет герцогу Бассано приказ: потребовать у
прусского короля, у австрийского императора, у баварского короля, у
вюртембергского короля присылки новых подкреплений, а также рекомендовать
всем этим "союзным" монархам сообщать в их газетах удвоенные (против
действительности) цифры этих новых подкреплений. Все это с целью показать,
"какие большие возможности рекрутирования имеет император не только в своих