негодяев, как вы, довели ее до этого состояния! Вы склонили императора
Александра к войне против меня! Коленкур мне это сказал! Вы организовали
избиение моих солдат на дороге! О, ваша судьба свершилась! Жандармы,
возьмите его, пусть его расстреляют, пусть меня от него избавят. Борьба со
мной - неравная борьба! Через шесть недель я буду в Петербурге! А что до
вас касается, - то это покончено. Расстрелять его на месте! Или нет, пусть
его судят! Если вы саксонец или баварец, то вы мой подданный, а я ваш
государь. Тогда расстрелять его! Если это не так, тогда дело другое". Затем
Наполеон обратился к Нарышкину: "Вы - Нарышкин, сын обер-камергера? О, с
вами дело другое, вы храбрый человек, вы исполняете свой долг. Но почему же
вы служите таким негодяям, как вот этот? Служите вашим русским людям!" К
счастью для Винценгероде, он мог доказать, что , он - пруссак, и это спасло
его от немедленной смерти.

От самого Малоярославца до Смоленска отступающая французская армия, проходя
разоренными, погорелыми городами и деревнями, сжигала все, что еще пока
уцелело. "2 ноября мы опять пошли форсированным маршем, - пишет из Вязьмы
Роберт Вильсон, бывший со штабом Кутузова. - Неприятельское движение видно
было по непрерывной линии огня, пламени и дыма, которые продолжались на
несколько верст". Ожесточение усиливалось с обеих сторон. Крестьяне ловили
отстающих французов и беспощадно их избивали, французы в свою очередь
проявляли крайнюю жестокость. Когда Наполеон уже прошел с гвардией через
Вязьму и пошел к Смоленску, Даву, Мюрату и Нею нужно было отбиваться от
Милорадовича, Платова и Орлова, и лишь после прохода главных сил
французских корпусов по окраинам горевшей Вязьмы русские вступили в город.
И тут генерал Чичагов, несколько опередив главные русские силы, лишь
случайно успел подскакать со своим отрядом к уже загоревшейся церкви и,
разбив двери, освободить оттуда 300 русских раненых и пленных, которых
неприятельские солдаты, уходя, заперли, прежде чем поджечь церковь. Картины
полнейшего разорения, уничтожения дотла целых городов и деревень стояли
перед глазами крестьян.

После Вязьмы мороза еще не было, но стало много холоднее. Милорадович и
Платов шли за французским арьергардом, постоянно его тревожа, казачьи
отряды и партизаны рыскали по флангам отступающей французской армии,
захватывали обозы, рубили в нечаянных налетах отдалившиеся от главных сил
отряды. "Сегодня я видел сцену ужаса, которую редко можно встретить в
новейших войнах, - записывает Вильсон 5 ноября в 40 верстах от Вязьмы, по
дороге к Смоленску: - 2 тысячи человек, нагих, мертвых или умирающих, и
несколько тысяч мертвых лошадей, которые по большей части пали от голода.
Сотни несчастных раненых, ползущих из лесов, прибегают к милосердию даже
раздраженных крестьян, мстительные выстрелы которых слышны со всех сторон.
200 фур, взорванных на воздух, каждое жилище по дороге - в пламени, остатки
всякого рода военной амуниции, валяющиеся на дороге, и суровая зимняя
атмосфера - все это представляет по этой дороге зрелище, которое невозможно
точно изобразить". Уже между Москвой и Смоленском отступающая армия жила
впроголодь. Вот картина с натуры. Пишет французский офицер уже из Смоленска
7 ноября 1812 г.: "...по три-четыре раза в день я переходил от крайних
неприятностей к крайнему удовольствию. Нужно сознаться, что эти
удовольствия не были очень деликатными: например, одним из живейших
удовольствий было найти вечером несколько картофелин, которые нужно было
есть без соли со сгнившим хлебом. Вы понимаете наше глубоко жалкое
положение? Это длилось 18 дней. Выехав 16 октября из Москвы, я прибыл (в
Смоленск. - Е. Т.) 2 ноября". Ему велено было сопровождать 1500 человек
раненых, которых эвакуировали из Москвы перед выступлением великой армии.
Охранять этот обоз должны были около 300 солдат. По пути на них напали
русские партизаны и часть регулярных русских войск. Их обстреливали издали,
но им удалось спастись, каким-то образом отразив атаку. "Мы решили стать в
маленькое карре и скорее дать себя перебить до последнего человека, чем
попасть в плен к крестьянам, которые убили бы нас медленно ударами ножа или
каким-нибудь другим любезным способом".

Французы шли в Смоленск по дороге, "уже за три месяца перед тем
опустошенной", как пишет один из участников похода, Балари, своей жене во
Францию. Целый ряд таких писем, написанных в пути, был перехвачен казаками
и находится теперь в наших архивах. В письмах, конечно, французские офицеры
и солдаты не смели и сотой доли писать о всем том, что они переживали. Но и
того, что они писали, более чем достаточно. "Мы прошли по самой дурной и
опустошенной дороге, лошади, павшие в пути, тотчас же пожирались", - пишет
другой офицер своей матери, уже придя в Смоленск. "В нашей армии кавалерии
уже нет, немного осталось лошадей, и те падают от голода и холода, - и еще
до того как падут, их уже распределяют по кускам". Лейб-медик Наполеона
доктор Ларрэй пишет жене: "Я еще никогда так не страдал. Египетский и
испанский походы - ничто сравнительно с этим. И мы далеко еще не у конца
наших бедствий... Часто мы считали себя счастливыми, когда получали
несколько обрывков конской падали, которую находили по дороге". Если такова
была жизнь сановника и любимого доктора самого императора, то можно легко
себе представить, каково приходилось нижним чинам отступающей армии.

"Вся почти кавалерия идет пешком, не наберется на пятый полк и одной сотни
конных", - доносит французский инженер Монфор своему начальнику генералу
Шаслу.

Голод приобретал катастрофические размеры для французской армии.

Уже в начале отступления французов, на переходе от Вязьмы до Смоленска,
русский генерал Крейц, идя походом со своим полком, услышал какой-то шум в
лесу, правее дороги. Въехав в лес, он с ужасом увидел, что французы ели
мясо одного из своих умерших товарищей [5]. Дело было еще до морозов, до
полного расстройства французской армии, до неслыханных бедствий, ждавших ее
впереди. Это показание Крейца подтверждается рядом других аналогичных.
"...Кроме лошадиного мяса, им есть нечего. По оставлении Москвы и Смоленска
они едят человеческие тела..." [6].

"...Голод вынудил их не только есть палых лошадей, но многие видели, как
они жарили себе в пищу мертвое человеческое мясо своего одноземца...
Смоленская дорога покрыта на каждом шагу человеческими и лошадиными
трупами"[7], - пишет Воейков престарелому поэту Державину 11 ноября из
Ельни. Как видим, везде тут речь идет о начале отступления, о перегоне
Москва - Смоленск. Что поедание трупов сделалось обыденным явлением в конце