отчаяние: несчастный мой народ!
   Но в послании к королю Зигмунту-Августу  не  выдала  себя  ни  единым
словом. Письмо  было  выдержано  в  торжественно-холодном  тоне,  как  и
надлежало в ее высоком положении.

   "Мы доводим до сведения Его Королевского  Величества,  что,  узнав  о
Вашем вступлении на королевский престол после  смерти  Вашего  отца,  Мы
приветствуем  Вас,  и  всевышний  свидетель  тому,  сколько  радости   и
удовольствия принесла нашему сердцу эта приятная весть. Стало быть,  это
воля бога, которой Вы должны покориться и согласиться с его приговором и
велением. Вот потому Мы написали Вам это дружеское письмо и послали  его
к  подножию  трона  Вашего  Величества  через  нашего  слугу  Гасан-агу,
прибывшего с помощью бога; и потому Мы настоятельно просим Вас ко  всему
тому, что он выразит устно Вашему Величеству, отнестись с полной верой и
доверием, как к тому, что непосредственно передано нашему представителю.
И, наконец, я не знаю, что Вам еще сказать такое, что было бы тайной для
Вашего Величества.

   Покорнейшая слуга Хасеки Султанша".

   Прилетели гонцы с вестью о том, что доблестный и благородно  мыслящий
султан  Сулейман  под  защитой  благополучия  прибывает  в   раеподобный
Стамбул.
   Роксолана тотчас же послала навстречу падишаху  краткое  приветствие:
"Я, ничтожная, благодаря буйному саду потусторонней щедрости удостоилась
цветка блаженства - великой вести о возвращении  его  величества,  крова
власти, орудия правосудия, властелина и повелителя рая на земле..."
   А она оберегала этот рай. Не выпущенная из  клетки,  в  темном  кругу
вечной муки и неволи, оберегала рай!
   За два года, проведенных в походе, Сулейман  завоевал  тридцать  один
вражеский город, разорил тринадцать провинций, соорудил двадцать  восемь
крепостей. Он был доволен  своим  зятем,  сераскером  Рустем-пашой,  сын
Баязид учился у своего великого отца преодолевать безбрежные просторы, а
сына Джихангира, чтобы не  подвергать  опасности  его  слабое  здоровье,
падишах оставил  наместником  на  берегу  моря  в  Трабзоне,  чтобы  был
неподалеку от Амасии, где сидел шах-заде Мустафа, -  так  самый  младший
сын будет надзирать за самым старшим, и таким образом мир в  государстве
будет еще более прочным.
   Султан возвратился  постаревшим,  усталым,  больным.  Весь  пожелтел,
окаменел, стал еще более немногословным и более замкнутым,  чем  прежде.
Въезжал в  столицу  верхом,  а  коня  под  собой  почти  не  чувствовал.
Закостенела поясница, одеревенел крестец, онемели руки, в душе пустота и
тоска беспредельная, как просторы, оставленные позади. Что ему просторы,
что земли,  покоренные,  разрушенные,  уничтоженные?  Опустошение  земли
ведет за собой опустошенность души.  Кто  уничтожает  землю,  уничтожает
также и себя. И не поможет ничто - ни драгоценные украшения,  ни  пышные
здания, ни суета величия. Он считал, что мечом своим добывает величие, а
теперь убедился, что мечом все только уничтожается. Был на  недосягаемой
высоте, а мелкие страхи облепили его, как птички старое дерево. Старость
рассыпалась  по  жилам,  будто  сухой  песок.  Песочные  часы   времени,
возраста, умирания. А мир тем временем  жил,  не  уменьшался,  не  хотел
умирать.
   Вытаптывая  своим  железным  войском  полмира,  сам   султан   всегда
руководствовался неписаным правом сохранения жизни,  неистребимой  силой
инстинкта, телесного  вожделения,  которое  в  конечном  счете  ведет  к
продолжению  рода.  В  походах  приводили  ему  молодых  рабынь,  и   он
радовался, когда случай посылал ему существо, напоминавшее оставленную в
Стамбуле любимую жену, которая олицетворяла для него красоту и  прелесть
жизни. Осыпал лаской и щедростью такую женщину, женил на ней кого-нибудь
из своих приближенных, а сам снова и снова грезил о Хуррем.
   Какой же должна была быть эта  женщина,  если  она  заслонила  такому
всемогущему человеку все сокровища и роскоши земные и небесные? Сочетала
в себе все, что могло сделать  женщину  совершенной  и  милой:  чуткость
сердца, величие  души,  нежность  в  общении,  изысканный  ум,  чарующую
внешность.
   И в этом  походе  Сулейману  привели  молоденькую  рабыню-кызылбашку.
Тоненькая девчушка, тоньше брови султана. Но  поразила  и  ужаснула  его
своей бездонной жизненностью. Танцевала всю ночь, побывала в  султановой
постели, снова танцевала. Он хотел быть великодушным, даровать ей  отдых
- она удивилась:
   - Отдых? Усталость? Отчего же? Я еще и не натанцевалась!
   Лишь тогда понял, что такое для него Хасеки.  Предпочел  бы  потерять
империю, все на свете, чем свою загадочную Хуррем Хасеки. До сих пор  не
знал, любит ли она его, любила ли, согласен был на все, лишь бы она была
рядом с ним. Ничего не  значили  душа,  чувства,  настроение,  все,  что
скрыто от взглядов, - батин, лишь ее внешность  -  захир,  тело,  голос,
взгляды, вечное лукавство и еще что-то, для чего еще не  найдены  слова.
Иногда это было одно лишь тело, иногда только душа, метался между  этими
непознанными сущностями непознанной женщины и знал, что освобождения ему
не будет...
   Еще никогда так подолгу не был в походе султан.  Может,  в  последний
раз испытывал свое чувство к Хасеки, надеясь на освобождение  из-под  ее
власти, ибо самая опасная из страстей, не считая страха перед  богами  и
перед смертью, есть любовь к женщине. Потребность Сулеймана  в  плотской
любви к женщине была столь же естественной, как  полет  для  птицы,  как
плетение паутины для паука, линька шкуры для  змеи.  Но  перед  пугливым
телом   Роксоланы,   которое   оставалось   неизменным   на   протяжении
десятилетий, точно заколдованное, никогда не  чувствовал  себя  властным
самцом, - имел в себе что-то словно бы даже рабское. И не исчезало  оно,
не уничтожалось  ни  расстояниями,  ни  временем,  ни  его  старением  и
увяданием.
   Возвращался в Стамбул и думал только  о  Хасеки.  Послал  ей  богатые
подарки. Потом выехали, вопреки всем известным обычаям, вперед визири  и
имамы, чтобы поклониться великой султанше от имени падишаха. И она, тоже
вопреки старинным предписаниям, выехала из ворот  Топкапы  до  Айя-Софии
вместе с шах-заде Селимом, велела расстелить навстречу султанскому  коню
красные сукна и радостные ковры приветствия, и так они встретились после
двухлетней разлуки. Рядом  с  султаном  держался  сын  Баязид,  улыбался
матери еще издалека, не заботясь о требованиях  султанской  степенности.
Он был так похож на султана, что показалось Роксолане: молодой  Сулейман