Слушала о закованном в камень пространстве, а у самой  перед  глазами
расстилались неизмеримые бирюзово-голубые просторы  и  над  ними  месяц,
кровавый, как рубин на тюрбане Сулеймана, бесконечно умножались каменные
соты в навершиях колонн, становились  все  меньше  и  меньше,  небольшие
купола вокруг больших, вознесенных над ними, клубились, подобно  адскому
дыму, который расползается по земле все больше и больше.  А  может,  это
окаменевшие волны облаков?  Легли  на  землю  и  рвутся  в  небо  только
остриями минаретов и  криками  замученных,  умирающих  и  ее  безмолвным
криком, от которого нет сил освободить душу, ибо ты - султанша.
   Тюрбе для Мехмеда было закончено  еще  до  возвращения  Сулеймана  из
похода.
   Сулейман был неутешен, велел возле  тюрбе  соорудить  большую  мечеть
шах-заде, ездил вместе с Роксоланой смотреть, как  под  старыми  орехами
Синан-паша закладывает камень в основание здания, которое должно служить
вечной памяти их сына.
   В  Топкапах  все  замерло.  Не  созывался   диван.   Не   принимались
иностранные послы.  На  султанские  обеды  не  допускался  никто,  кроме
Хасеки. Сулейман разогнал всех поэтов и  певцов,  велел  сжечь  огромный
набор дорогих музыкальных инструментов. Не было речи ни о веселье, ни  о
войне, и почти пять лет султан не ходил в походы. Единственное,  что  он
сделал не откладывая, - послал в Манису на место  Мехмеда  другого  сына
Роксоланы - Селима, похожего лицом, волосами, глазами, улыбкой  на  свою
мать так, что Сулейман не мог смотреть на него без сладкого содрогания и
не отдавал ему предпочтения при жизни Мехмеда лишь потому, что  тот  был
первородный.
   Но жизнь брала свое. Нужно было кормить Стамбул,  собирать  налоги  в
разбросанных  на  огромных  пространствах  землях  империи,   карать   и
миловать. Мехмед Соколлу был отправлен к старому Хайреддину Барбароссе -
пусть послужит на море, если на суше не смог уберечь  султанского  сына.
Словно бы для того, чтобы показать Соколлу, что он потерял, визирем  был
назван его бывший товарищ,  осторожный  и  хитрый  Ахмед-паша,  которого
Рустем сразу назвал "намыленным" и возненавидел открыто, чего Ахмед-паша
не мог себе  позволить,  ненавидя  султанского  зятя  тайком,  что,  как
известно, много опаснее. В диване визири ругались, срывали друг с  друга
чалмы, великий везирь, не стерпев насмешек  Рустем-паши,  набросился  на
него с кулаками. Рустем выхватил саблю,  но  замахиваться  ею  не  стал,
презрительно заявив, что он отрубил бы великому визирю все самое  ценное
для него, но, к сожалению, оно уже  давно  отрезано,  а  голова  старого
евнуха не представляет никакой ценности.
   - Ты, раб славянский, - рычал и брызгал слюной толстомордый евнух,  -
покажу тебе, как я владею саблей! Отхвачу тебе все лишнее на роже, очищу
ее, как апельсин.
   - Мое лицо - вход  в  рай,  сквозь  который  войдет  лишь  моя  душа,
ничтожный ты обрубок, - хохотал Рустем. - Твоя же  безобразная  морда  -
вход в нужник. Ты будешь  подыхать  в  такой  зловонной  яме,  что  даже
сколопендры и навозные жуки не бросятся на твой труп!
   Великий визирь, разъяренный, бросился к султану и начал кричать,  что
он отдает государственную печать и пусть его величество выбирает -  либо
он, либо этот босняк!
   Султан выбрал Рустема. Сулейман-пашу сослали в  Гелиболу,  где  он  в
бессильной ярости дожил  до  девяноста  лет  и  умер  не  насильственной
смертью,  что  могло  считаться  незаурядным  счастьем.  Второй   визирь
Хусрев-паша вскоре умер голодной смертью от своей  неизлечимой  болезни.
Умер и великий Хайреддин, освободив место для Мехмеда  Соколлу,  который
неожиданно для себя стал капудан-пашой. Султан окружал себя людьми  чуть
ли не вдвое моложе себя и уже не мог дальше сидеть в столице.
   На   восточных   окраинах   империи   бунтовали   племена,   наверное
подстрекаемые кызылбашами, был прекрасный случай дать возможность новому
великому визирю Рустем-паше проявить  свои  полководческие  способности,
тем более что он знал эти края довольно хорошо, а тем временем  шах-заде
Селим заменил бы султана, осваиваясь в Стамбуле, постепенно  привыкая  к
непростому искусству владычества,  ведь  теперь  он  наследник,  хотя  и
неназванный.
   Так Сулейман, окруженный полчищами своего непобедимого войска,  снова
отправился в великий поход, потому  что  султан  более  всего  думает  о
земле, более всего за нее терпит, более всего для нее трудится  и  более
всего может для нее сделать, ибо все зло мира побеждается и уничтожается
священной особой султана. И каждая война, которую  ведет  падишах,  тоже
священная - уничтожение всех враждебных  султану  людей  все  равно  что
дождь на жаждущую землю. Как сказано:  "Поистине  неправедные  не  будут
счастливы!"
   А как же султанша, праведная или нет? И для кого и перед кем?

КРУГ

   Когда стояла над мертвым сыном, почувствовала, что под ногами  у  нее
разверзается бездна, которая легла зиянием между  ее  прежней  жизнью  и
днем завтрашним. И не запрудить, не заполнить, не одолеть этой пропасти,
ибо ею стала вся ее жизнь.
   Когда босую ввел ее когда-то черный кизляр-ага в султанскую  ложницу,
а потом металась она на зеленых султанских простынях, была бездна  плоти
глубже  морской.  Теперь,  у  сорокалетней,  на  вершине  могущества   и
отчаяния, разверзлась перед ней бездна  духа  глубже  всех  преисподних,
обещанных в угрозах истерзанным людям, и протяженность  ее  уже  шла  не
вниз, а вверх, перевернутая, достигает она звезд.
   Бездна была уже и не у ног, не под ногами, -  она  окружала  со  всех
сторон, охватывала  мертвой  петлей,  подобно  тому  кругу,  изображение
которого преследовало Роксолану, куда бы она ни  ступила:  в  хамамах  и
мечетях, на арках и на окнах гарема и султанских покоев, на светильниках
и дощечках с сурами Корана, на деревянных решетках и каменных плитах, на
цветистых  настенных  панно  и  ручках  дверей.   С   детства   осталось
воспоминание: когда гремел гром и молнии рассекали небо, ударяя  в  леса
за Гнилой Липой, душа ее испуганно сжималась,  а  потом  раскрывалась  с
радостью, ибо молнии всегда поражают кого-то, а не тебя, не тебя. Теперь
все молнии били только в нее безошибочно и жестоко, а она была заперта в
кругу своего самого высокого в  империи  (а  может,  и  во  всем  мире?)
положения,  одинокая,  покинутая,  и  не  столько   из-за   человеческой
жестокости и равнодушия, сколько из-за своей  недосягаемости.  Досягаема
только для страданий и для величия, от которого страдания  становятся  и
вовсе невыносимыми.