рожу!"
   Мустафа был солидный, холеный, белотелый, держался, будто  султан,  и
Рустем сразу же пустил про него остроту: "Главное не в том, что говорит,
а в том, что он очень красиво шевелит губами, когда говорит".
   Султанский  зять   словно   бы   вознамерился   превзойти   в   своей
безнаказанности любимого Сулейманова шута Инджирличауша,  который  дошел
до того, что однажды подстерег  султана  в  темных  дворцовых  проходах,
бросился обнимать и целовать его,  а  когда  тот  возмутился,  сказал  в
оправдание: "Простите, мой падишах, я думал, это султанша Хасеки!"
   Но ведь Инджирли простой шут, а этот визирь Высокой Порты. Но  что  с
него возьмешь, если он зять? Одним словом, дамат. Ненавидели  за  глаза,
ненавидели и в глаза, но охотно смеялись над его беспощадными остротами.
Лучше смеяться еще до того, пока он что-нибудь скажет, чем потом,  когда
смеяться, может, и не захочется.
   Все надеялись, что Рустем сломает себе  шею  в  первом  же  серьезном
деле, ибо ломались и не такие шеи. А  поскольку  самым  серьезным  делом
считалась для османцев прежде всего война, то и ожидали  с  нетерпением,
когда же  султан  снова  отправится  в  новый  поход  со  своими  новыми
визирями.
   Пока султан сидел в столице, его санджакбеги и великий  капудан-паша,
гроза морей  Хайреддин  Барбаросса  вели  непрерывные  войны  в  Сербии,
Славонии,  Боснии,  против  Алжира,  Прованса,  Венеции,  Португалии   и
Испании. Вместо  одной  большой  войны  Сулейман  окружал  свою  империю
очагами войн маленьких, чтобы его верным акинджиям было где погреть свои
загребущие руки и чтобы они не обрастали жиром лености.
   Мчались в Стамбул гонцы с радостными вестями о победах, плыла добыча,
тысячи  рабов  наполняли  невольничьи  рынки,   безбрежно   и   безмерно
разрасталась империя, но хмурый взор  султана  упорно  сосредоточен  был
только на одной  земле,  которая  привлекала  его,  засасывала,  подобно
дунайской трясине под Мохачем, где он потопил венгерское  войско  с  его
незадачливым королем. Земля эта была  Венгрия.  Земля,  расположенная  в
самом сердце Европы,  казалась  Сулейману  золотым  ключом,  которым  он
наконец отопрет таинственный замок владычества этим континентом, и тогда
османская волна зальет все его  поднебесные  горы,  плодородные  долины,
богатые города, над  которыми  витают  тысячелетия  славы,  богатства  и
красы. Мысленно повторял выдуманный султаном Веледом (но какой же грозно
привлекательный!) хадис: "У меня есть  войско,  которое  я  поставил  на
Востоке и назвал турками. Я вложил в них мой гнев и ярость, и всюду, где
какой-нибудь человек или народ нарушит мои законы, я  напускаю  на  него
турок - и это будет моя месть..."
   Вся вина венгров была в том, что они заняли такую сердцевину земли  и
сделали это задолго до турок, хотя, как  свидетельствовали  предания,  в
седую древность вместе с турками вышли из Турана  в  поисках  счастья  и
простора.
   Поставленный Сулейманом над Венгрией король Янош  Заполья  так  и  не
смог навести порядок в этой расчлененной, растерзанной земле.  Всю  свою
жизнь истратив на упорное продвижение  к  высшей  власти,  Заполья  даже
жениться не смог за свои шестьдесят лет и теперь неожиданно  стал  одним
из желаннейших женихов. Австрийский король Фердинанд норовил  выдать  за
старого Заполью одну из своих многочисленных принцесс, чтобы прибрать  к
рукам всю Венгрию, а с другой  стороны  пристально  следил  за  Австрией
мудрый и осторожный польский король  Зигмунт,  который  успел  опередить
Фердинанда и отдал Яношу Заполье свою дочь Изабеллу в  надежде  ублажить
этим султана и заключить с ним вечный мир.
   Против Запольи взбунтовался эрдельский воевода Стефан Майлат, который
не побоялся самого Сулеймана, укрыв у  себя  два  года  назад  разбитого
султаном молдавского господаря Петра Рареша. По дороге на Эрдель Заполья
смертельно заболел. Полумертвый, узнал он от гонца, что в Буде  королева
Изабелла родила ему сына. Король-неудачник еще  успел  приказать,  чтобы
назвали сына Яношем-Сигизмундом, и послал  канцлера  Стефана  Вербеци  в
Стамбул просить, чтобы султан взял под свою высокую руку малого короля.
   Сулейман принял Вербеци, вопреки своему обычаю, не мешкая, потому что
гонцы, опередив  венгерского  канцлера,  уже  принесли  весть  о  смерти
Запольи. Он сказал, что признает за сыном Изабеллы все  права,  которыми
располагал его отец, когда убедится, что тот в самом деле родился, а  не
выдуман венграми. В Буду был послан  султанский  чауш,  который  посетил
королеву,  и  она,  заливаясь  слезами,  подала  османцу  завернутого  в
шелковые пеленки и меха горностая сиротку-короля. Турок приложил руку  к
груди, упал на колени, поцеловал ногу младенца и во имя великого султана
поклялся, что никто другой, кроме сына короля Яноша,  никогда  не  будет
владеть Венгрией, ибо таково желание аллаха.
   Султан собирал войско для похода в Венгрию. Во  все  концы  помчались
гонцы, извещая спахиев, в султанских оружейнях отливали пушки и  ядра  к
ним, янычары точили сабли, дюмбекчи сушили барабаны, шились тысячи новых
зеленых и красных знамен.  Ничто  не  могло  остановить  страшную  силу,
которую Сулейман намеревался снова двинуть на поля Венгрии, на ее сады и
виноградники. Но тут  с  востока  начали  поступать  тревожные  вести  о
волнениях среди кочевых племен. Племя гермиян возле Ладыка заняло проход
в горах и  грабило  караваны  и  всех  путников.  Туркменские  кочевники
набрались такой  наглости,  что  выкрали  коней  под  Манисой  у  принца
Мустафы, когда тот  выехал  со  своим  двором  на  охоту.  В  Диярбакыре
взбунтовались племена курдов, этих удивительных людей, которые, несмотря
на свою бедность, граничившую с нищетой, никому  не  покорялись,  упорно
добиваясь независимости.
   Получалось так, что в Диярбакыр  для  укрощения  восстания  джимри  -
ничтожного сборища  дикого  люда  -  должен  был  отправляться  один  из
султанских  визирей,  а  поскольку  Рустем-паша  еще  недавно  был   там
санджакбегом  и,  как  видно,  не  сумел  укротить  курдов,  то   самому
последнему дураку было ясно: дамат возвратится туда, откуда прибыл!
   Нескрываемая радость воцарилась даже среди тех, кто никогда  в  глаза
не видел Рустема. На диване равнодушный ко всему Хусрев-паша, страдавший
какой-то неизлечимой болезнью, вяло поинтересовался у Рустема:  "Тебя  в
самом деле  посылают  в  Диярбакыр?"  А  великий  визирь  Сулейман-паша,
заметив, как Рустем глазами ищет щипцы, чтобы  расколоть  грецкий  орех,
зачерпнул полную горсть орехов, набил ими рот, начал разгрызать  зубами,
приговаривая с вытаращенными от удовольствия глазами: "Вот как надо! Вот
как!" Рустему было тридцать  пять  лет,  Сулейман-паше  восемьдесят.  Но
дамат не смутился.
   - Мои кости крепче ореховой скорлупы, - понуро улыбнулся он.
   А сам, собственно, был  уже  подготовлен  к  добру  и  злу:  спишь  с