- Почему же  не  защитила  до  сих  пор  Украину,  коли  так?  Почему
допустила, чтобы орда вытаптывала маленьких детей?
   - Не могла. Не было возможности. Боролась за себя.
   - За себя? Ну!
   - А теперь надумала с тобой.
   - А если бы меня не было? Если бы тот утопленник не обманул  меня  да
не поймал?
   - Тогда и не знаю.
   - И как же все это мудрено, хитро,  черт  его  побери:  и  султанская
дочь, и паша, и войско, а ты лишь стой да охраняй свою землю. Что  же  я
должен за это? Сорочку последнюю? Так уже содрали! Шаровары эти кожаные?
Так и они турецкие, потому как содрал их с турецкого хозяина галеры. Что
же тогда?
   - Должен ты сменить веру.
   - Отуречиться и обасурманиться? Да пусть меня сырая земля не примет!
   - Я прошу тебя, рыцарь, именем нашей земли прошу!
   Байда резко шагнул на маленькую Роксолану, словно хотел задушить  эту
слабую женщину.
   - На веру твою поганую, на всех вас! - И плюнул ей под ноги раз и еще
раз.
   Роксолана вскрикнула и отпрянула. Но не от разъяренного казака, а  от
холодного голоса, который  твердо  прозвучал  из-за  шелковых  занавесок
султанской лектики:
   - Эмир батишахум! Ченгеллемек!
   Приказы султана выполнялись немедленно. "Эмир батишахум!"  -  "Вяжите
его!" - и вокруг  Байды  моментально  закипело,  забурлило.  Даже  имамы
подступили ближе, с удовольствием повторяя слова султана, ибо  они  были
словно прочитаны из книги книг - Корана: "Возьмите его и свяжите!.. Ведь
он не верил в Аллаха великого..."
   Но не от этих слов  вскрикнула  Роксолана.  Не  они  были  страшными.
Связанного можно  развязать.  Заточенного  освободить.  Но  мертвого  не
воскресишь. Никогда, никогда.
   А "Ченгеллемек!" означало: "Повесить на крюке!" И нет спасения. Байду
связали сыромятью и потащили прочь. И без промедления отвезут на Галату,
и бросят с высокой башни, в стенах которой торчат огромные ржавые крюки,
и он будет мучиться на одном из них день, и два, и три, и уже не снимешь
его оттуда, ибо все равно умрет, погибнет,  крюки  эти  -  конец.  Боже,
боже, зачем он так, зачем плюнул ей под ноги, а если  уж  и  плюнул,  то
лучше бы в лицо, она для этого еще и яшмак приоткрыла бы. Так ей и надо,
так ей и надо...
   Роксолана  обессиленно  покачнулась,  будто  сломалась.   Здоровенные
евнухи, что несли лектику, подхватили султаншу, помогли ей сесть рядом с
Сулейманом. Тот махнул, чтобы шли к карете. Всё молча. Не  обмолвился  с
Хасеки ни единым словом, ни единым звуком. Она с ним тоже. Не умоляла  о
милосердии для неразумного казака, не просила и не требовала  ничего.  В
постели, в объятиях, наедине со звездами и  темнотой,  могла  просить  у
него хоть целый мир,  обнимая  Сулеймана  руками  ласковыми,  как  шелк,
превращая султана в раба. Но все это тайком, скрытно,  в  своих  женских
владениях, на ложе своей любви и позора, а не на людях, не при  визирях,
при муфтии, при имамах и янычарах. Здесь султан должен быть неприступным
даже для нее, здесь всемогущий  повелитель  только  он,  единственный  и
всегда, и пусть верят в это все, и прежде всего он сам.  А  она?  Должна
была бы упасть перед ним на колени, рыдать,  биться  о  грязный  камень,
вымаливать помилование для того  рыцаря,  для  самой  себя,  для  своего
народа - и не могла. "Народ мой, прости меня, хотя и не  можешь!  Потому
что я уже отуречилась, обасурманилась, погрязла в роскоши  и  лакомствах
турецких!"
   И все же должна была заплакать, хотя бы в карете, где  никто  не  мог
видеть. Но она сидела с сухими  глазами.  Выпрямившаяся,  закостеневшая,
будто и не дышала. Султанши  не  плачут.  А  она  оставалась  султаншей.
Потому что были у нее еще сыновья. Не сдержишь слез - накличешь лиха  на
себя.
   Сулейман читал суру аль-ихляс из  Корана.  Очищение.  Повторял  стихи
суры множество раз. Потом глухо промолвил:
   - Я велю отпустить всех, кто был с ним. Этого уже не вернуть,  а  они
пускай возвращаются на свою землю.
   Роксолана горько вздохнула.
   - Что же возьмут с собой? Разве лишь песню о мужественном Байде? "Ой,
п'е Байда мед-горiлочку, та не день, не  нiчку,  та  й  не  в  одиночку.
Прийшов  до  нього  сам  цар  турецький:  "Що  ти  робиш,  Байдо,  Байдо
молодецький? Кидай, Байдо, байдувати, бери мою дочку та йди царювати".
   У древних греков было: тем, кто  пропал  без  вести,  кого  поглотили
волны океана или огнедышащие вулканы, разорвали дикие  звери,  исклевали
хищные птицы, всем этим несчастным сооружали кенотафы, могилы без  тела,
потому что тело - это огонь, земля или вода, а душа - это альфа и  омега
жизни, и для нее следует  возвести  святилище.  Пусть  будет  святилищем
бесстрашному Байде песня, начатая им самим, продолженная, может,  и  ею,
законченная ее народом, который навеки сохранит мужественного  казака  в
своей памяти. Так дух убитых воскресает и  побеждает  убийц.  Тело  куда
толкнешь, туда и склонится, а дух выстоит. Вот сила и бессмертие духа! А
тот, кто убивает других, убивает прежде всего себя.  Медленно,  жестоко,
неминуемо.
   У султана и в помыслах не было, что в голове Роксоланы клубятся такие
безжалостные  мысли.  Напыщенный  от  самодовольства,   упивался   своей
властью, своим могуществом, наверное, жалел, что сейчас  все  это  может
проявлять лишь перед одной женщиной, хоть и самой дорогой, поднятой выше
всех.
   - Пусть эти люди возвратятся в свои степи  и  расскажут  всем,  сколь
неприкосновенна священная особа султанши.
   - Моей особе ничто не угрожало, мой султан.
   - Я должен был защитить твое достоинство.
   - Но не ценой же чьей-то жизни! Разве я  просила  когда-нибудь  столь
высокую цену, ваше величество?
   Он не слушал ее.
   - Ты хотела просить о Михримах.
   - Мне кажется, что это было много тысяч лет тому назад. И уже  прошло
время. И теперь поздно и безнадежно.
   - Но ты хотела, чтобы мы выдали ее за славянина.
   Вздрогни  -  и  не  станет  мечты.  Вся  жизнь  содрогание.  Как  она
ненавидела этого человека! Непередаваемо и безгранично ненавидела и в то