расходились,  чтобы  снова  собраться на освещенном пятачке, посмотреть друг
на  друга,  постоять,  выкурить папиросу, взглянуть на темное море. Отаве не
хотелось  возвращаться  к  людям. Отдохнуть в уединении - единственное, чего
он  теперь  желал.  Поэтому  сразу  же, свернув вбок, мимо знакомого старого
платана,  по  вымощенной  белыми  плитками  дорожке  направился в молчаливую
тьму.  О том, что случилось только что в кафе, он не думал. Странная пустота
была  у  него  в  груди,  в  голове,  шел быстро, широкие белые плиты твердо
стлались  ему под ноги, сзади доносились до него обрывки людских разговоров,
раз  за  разом  накатывался  шум  моря,  но чем дальше он шел, тем большая и
большая   тишина   залегала  у  него  за  плечами,  слышно  было  лишь,  как
неторопливо  где-то  далеко  еще  дышало  море  да стучали по твердым плитам
каблуки его туфель: стук-стук!
     И   вдруг  к  нечастому  стуку  его  каблуков  прибавился  новый  звук,
торопливый,  нервный,  еще  далекий, но выразительный и четкий: тук-тук-тук!
Так,  будто  кто-то  догонял  его.  Не  совсем  приятное  ощущение,  когда в
темноте,  на  пустынной  дороге, догоняет тебя кто-то неизвестный. К тому же
Отаве  вовсе  не  хотелось, чтобы кто-то нарушал его одиночество. Поэтому он
ускорил  шаг,  хотя  и так был уверен, что вряд ли кто-нибудь сможет догнать
его. Разве что будет иметь более длинные ноги.
     И  все-таки  кто-то  его  догонял.  Все  ближе,  ближе  слышно  было  -
тук-тук-тук!  Упрямо,  настойчиво,  почти  в отчаянье билось о твердые плиты
позади   Отавы,   который  шел  быстрее  и  быстрее,  уже  почему-то  твердо
убежденный,  что  гонятся  именно за ним, даже начинал уже догадываться, кто
именно,  хотя  не  был  уверен,  но уверенность здесь была излишней, ибо все
равно  знал  эти  шаги,  откуда-то  давно  уже  был  почему-то известен этот
перестук  каблуков,  так,  будто  он  только  то  и делал в своей жизни, что
прислушивался  к перестукам женских каблуков и различал среди них один, тот,
который  должен  был  когда-то  услышать  во  влажной  холодной  темноте  на
безлюдной аллее приморского города.
     Он  шел  так  быстро,  как  только мог, размашисто выбрасывал вперед то
одну,  то  другую  ногу,  ноги  у  него  были  длинные,  вон какие; тот, кто
вознамерился  гнаться  за  ним,  должен наконец понять, что дело его начисто
проиграно,  безнадежно  от  начала и до конца, и он, наверное, действительно
понял,  погоня вроде бы начала отставать, перестук сзади становился все тише
и  тише,  а  потом,  когда  Отава  вздохнул  уже  свободнее,  перестук вдруг
сорвался   на  беспорядочное,  спазматическое:  ток-ток-ток!  -  такой  звук
раздается  лишь  тогда,  когда  бежит  женщина, когда она странно выпрямляет
ноги,  а  тело  ее  и в это время описывает осторожные полукружья, ей трудно
удержать   равновесие,  поэтому  она  скорее  и  скорее  выбрасывает  вперед
негнущиеся   ноги  и  выбивает  каблуками:  ток-ток-ток,  а  сама  вяжет  из
запутанных зигзагов своего покачивания нелегкую дорожку продвижения вперед.
     И  этот бег Отава мог бы отличить из тысячи и миллиона, хотя перед этим
никогда  его  не  видел  и не слышал. Это бежала она, никто другой. Та самая
художница   Таисия,   из-за  которой,  собственно,  он  только  что  в  кафе
поссорился с курортниками. Там был какой-то поэт Дима, инженер и врач.
     Он   остановился   и   обернулся   назад.   Из  темноты  невыразительно
приближалось  к  нему  ее  белое  пушистое  пальтишко. Художница добежала до
Отавы и, запыхавшаяся, почти упала ему на плечо.
     - Это  вы?  - делая вид, будто лишь сейчас узнал ее, сухо сказал Отава.
- Что с вами?
     - Я гналась за вами.
     - Зачем? Кто вас просил?
     - Пошли назад. К ним.
     - Ради этого не стоило вам...
     - В  самом  деле,  пошли.  Так  нехорошо  получилось.  Этот  Димка - он
типичный  идиот.  Я  его  знаю.  Бездарность  и  дурак.  Все  бездари такие.
Вульгарные забияки. А вы не такой. Все уладится.
     - Откуда вы знаете, какой я?
     - Ну,  знаю.  Это  не  имеет  значения.  Давайте возвратимся к ним. Они
переживают.  Этот  -  тоже...  Знаете,  перед  женщинами всегда всем хочется
как-то... Одним словом, мужчинам хочется нравиться...
     - У меня такого желания не возникало...
     - Ну,  все равно. Вы разрешите взять вас под руку? Я совсем выбилась из
сил.
     - Пожалуйста. Но туда я не пойду.
     - Хорошо. Тогда я останусь с вами.
     - Зачем?
     - Раз я вас догнала, то что же мне теперь делать?
     - То, что делали до сих пор. Сколько вам лет?..
     - Больше двадцати, но меньше тридцати, - засмеялась она.
     Они  пошли  дальше  вперед,  теперь  уже  вдвоем. Рука Таисии грелась у
локтя  Отавы;  шли  молча,  художница  все еще не могла перевести дыхание, а
возможно,  нарочно дышала учащенно и взволнованно. Отава снова стал ускорять
шаг,  боялся взглянуть в лицо своей неожиданной спутнице, хотя и знал, что в
темноте  вряд  ли  рассмотрит его как следует, но боялся ее лукавых губ, ему
казалось,  что  даже  сквозь  самую  плотную  темноту увидит он их волнующий
изгиб.
     - С вами приятно молчать, - первой заговорила художница.
     - Так  говорят о дураках. - Отава по-прежнему говорил суровым тоном. Ни
малейшей нотки потепления!
     - Там  молчание  вынужденное, а с вами просто приятно. Не подумайте обо
мне чего-нибудь плохого.
     - А  что  я  должен  подумать? Наоборот, должен бы... - Он чуть было не
сказал  "выразить вам благодарность", но удержался, хотя и чувствовал прилив
какой-то  неведомой теплоты, взволнованности, он в самом деле был благодарен
ей  за  то, что она не покинула его одного в такую минуту; чужая, незнакомая
женщина   искала   его   в  непроглядной  темноте,  догоняла,  отговаривала,
успокаивала.  Он  непременно  должен  был  сказать ей какие-то особые слова,
каких  никогда  никому  не  говорил,  каких  не умел говорить. Он должен вот
здесь  пообещать  ей,  что  никогда  не забудет эту ночь, не забудет старого
платана,  твердых  белых  плит,  уходивших в холодную влажноватую темноту, и
стука ее каблуков по этим плитам.
     - Вы меня... - начал он, однако снова не закончил.
     - Напугала? - засмеялась художница.
     - Нет, - наконец решился он, - удивили.
     - Ого, - она, кажется, обрадовалась, - вас удивить не легко.
     - Почему вы так решили?
     - А я знаю о вас все. Кроме имени.
     - Отава, - сказал он. - Вы же слыхали там, в кафе.
     - А имя?