пренебрежительно  смотрели  на Родима, что сердце малыша вскипало гневом. Он
уже  тайком брался за дедов меч, пытался даже поднимать его, но еще и до сих
пор  не  решался спросить у деда, почему бы ему не перебраться если не прямо
в  пущу,  то хотя бы на тот конец удолья, где бы его никто не нашел и где бы
никто не причинял ему никаких хлопот.
     Он  тогда  не  знал еще, что как ни тяжело бывает иной раз среди людей,
но  нужно с ними жить, потому что без них никак нельзя. И сам он со временем
пойдет  дальше  и  дальше  в люди и попадет в такой водоворот, какой даже не
снился  всем  его  предкам  до  десятого  колена, но это будет потом, а пока
наибольшую  радость  испытывал  он  в те дни, когда они с дедом снимались со
своего   неспокойного  конца  удолья  и  углублялись  на  несколько  дней  в
затаенный мир тысячелетней пущи.
     На  мокроземлях  курчавились  чернолозы, а за ними плотные ряды ольхи с
замшелыми  серо-зелеными  стволами,  лес  словно бы проваливался к середине,
земля  под  копытами  Зюзя  убегала  вниз и вниз, деревья становились выше и
выше,  Сивооку  становилось  страшнее  и  страшнее,  и он прижимался к спине
Родима,  посматривая  вперед  одним  лишь  глазом,  ждал,  когда  же наконец
выровняется  лесная  земля, когда исчезнет ее покатость, но лес проваливался
все  больше  и больше; иногда он милостиво выпускал заплутавшихся ездоков на
прогалины,  перед  ними  открывалась  могучая  дубрава  с полянами, изрытыми
табунами  вепрей,  и  гигантские дубы спокойно стояли вокруг, соединяя лес с
небом,  не  давая  лесу  опускаться  еще  ниже,  однако  за  дубравами вдруг
расстилались  зелено-ржавые  топи, круто спускались вниз, в бултыхание таких
непроходимых дебрей, где ни зверь не пробежит, ни птица не пролетит.
     Самым  же  удивительным для Сивоока было чудо возвращения: как бы долго
они  ни  странствовали в пуще, как бы низко и неуклонно ни проваливалась она
перед  глазами  малого  Сивоока,  в  конце  концов  получалось  так, что они
возвращались  домой,  на  ту  же  самую заросшую чернолозами опушку, хотя ни
разу  не  заметил  он  возвращения  назад,  вверх,  к  той исходной точке, с
которой  всегда  начинался  их спуск вниз. Это было непостижимое чудо. Всему
можно   было  научиться:  слушать  голоса  леса,  чувствовать  по  следам  и
отметинам,  где  и  когда  какой  зверь прошел, знать, где живут и гнездятся
разные  птицы,  уметь стрелять из лука и бросать копье, свежевать пойманного
зверя  и  печь  на огне мясо, разводить костер и отгонять страх перед темной
ночью    и    хищным    оборотнем.   Но   не   в   состоянии   был   постичь
жутковато-необычного  проваливания  леса к середине, к глубине, бесконечного
опускания,  из  которого,  казалось,  никогда  не  будет возвращения, однако
возвращение  наступало каждый раз просто, легко, так, будто пуща брала их на
руки  и  незаметно  выносила  из своих дебрей, как бессильных, заблудившихся
детей.
     Все  это чем-то напоминало Сивооку его препирательство с конем Зюзем. И
здесь  шла  давняя,  упорная  и  молчаливая борьба между отважно-настойчивым
человеком  и  темной,  неисходимой силой пущи, имевшей в себе деревья, воды,
травы  и  наверное же множество богов, куда более сильных, могучих и хитрых,
чем  те,  которых  так  умело  делал  дед  Годим,  главное  же  -  богов еще
неведомых,   не   раскрытых,   таинственных  и  потому  во  сто  крат  более
угрожающих.
     Для  Сивоока  и  то  и  другое  зловеще  переплеталось.  Если бы он мог
сказать  о  своих  страхах  Родиму,  быть  может,  он отогнал бы боязнь, но,
приученный  дедом  к  молчаливости,  переносил свои страхи в одиночестве, не
делясь  ими ни с кем, потому и должен был жить дальше, прислушиваясь к тому,
как  нарастает  в нем тревога перед конем, без которого они с дедом не могли
отправиться   на  охоту,  и  перед  пущей,  которая  влекла  и  одновременно
отпугивала своей непостижимостью.
     И  то ли уж детская душа тоньше настроена к звучанию предосторожностей,
а  Родимова  очерствела  от долгой жизни, то ли суровая закономерность бытия
требовала,   чтобы  счастливое  завершение  всех  приключений  хотя  бы  раз
уступило  место  концу  несчастному, трудно теперь точно определить причину,
однако непредотвратимое случилось.
     Они  преследовали  раненого  оленя. У оленя была стрела в бедре, далеко
уйти  он не мог и быстро бежать тоже, - видимо, не было у него сил, - но уже
и  у  Зюзя  вспотела шерсть и все тяжелее и тяжелее екала селезенка, а олень
все  не показывался, след его бегства Родим узнавал то по сломанной веточке,
то  по  листику дерева, забрызганному кровью, то по удивительному следу трех
копытец  (раненую  ногу  олень, видимо, каждый раз приподнимал и на землю не
ставил, чтобы не причинять себе излишней боли).
     Олень  спешил  вниз,  в  самую  глубину пущи, он забирался во все более
запутанные  чащобы,  но,  как  это  часто  бывает  в  лесу, заросли внезапно
расступились,  и  в  лицо преследователям ударило гнилым запахом болот. Зюзь
от  неожиданности  остановился,  будто врытый в землю, так что всадники чуть
было  не перелетели через его гриву, но Родим ударил коня в подвздошье, гоня
вперед,  прямо  на ядовито-зеленые купины, потому что впереди - совсем рукой
подать,  в  двух  конских прыжках от них, - стоял раненый олень и смотрел на
своих убийц глазами, в которых блуждала черная смерть.
     Зюзь  крутнулся  туда  и  сюда,  попробовал  даже  молча огрызнуться на
Родима,  словно  это  был  малый  Сивоок,  но старик все-таки победил коня и
послал  его  вперед,  и  тот,  расстилаясь над землей в отчаяннейшем прыжке,
рванулся  к  оленю, и в чреве у него екнуло что-то так тяжело и страшно, что
Сивоок  даже испугался, но, видимо, Родим первым услышал этот страшный звук,
и  все  это  происходило с такой молниеносной быстротой, что старик не успел
даже  крикнуть,  а сумел лишь рвануть малого из-за своей спины и выброситься
вместе  с  ним  в  сторону  еще  быстрее и стремительнее, чем Зюзь полетел в
трясину.
     Они  упали  одновременно  на  самом  краю  над  химерно  зыбкий зеленым
покровом,  а  в  следующий  миг  почти  рядом  с ними Зюзь беззвучно прорвал
тонкими  ногами  болотную  зеленую  шубу, не задержался ни на чем, мгновенно
погрузился  ногами  в  самую  глубину  и начал тонуть в густой тине, надувая
живот,  еще  держась  им на ненадежной поверхности, которая покачивалась под
ним,  разрывалась, выпускала исподнизу мутные струи грязи; топь вздыхала под
конем,  булькала,  пока  он  беспомощно барахтался ногами, надеясь опереться
ими  о  что-нибудь твердое, и на отчаянную борьбу коня с черной засасывающей
глубиной  смотрели  с  одной  стороны  обескураженные  люди,  а  с  другой -
недостижимый теперь олень.
     Потому  что  им нужно было спасать коня. Нужно было спасать помощника и
друга,  а  какой  это верный и неизменный друг Родима, Сивоок понял по тому,
как   тяжело   застонал  старик,  застонал  отчаянно,  как  и  конь,  когда,
побарахтавшись  ногами  и  не  выбравшись  на  купину,  тот  замер в надежде
задержаться  на  поверхности, боясь еще больше расшатать ненадежную топь, но
все равно погружался в болото, медленно, неотвратимо, жутко.
     Родим  метнулся  в  перелесок,  взмахнул  широким  своим  мечом, срубил