Весь вспотевший и словно бы растерянный.
     - А тебя не забрали? - удивился Ситник.
     - Дед Родим! Где дед? - выкручиваясь из его руки, крикнул Сивоок.
     - Ого,  крепкий парнище! - выкрикнул медовар. - Вырвался, стало быть, и
от них.
     - Где Родим? - повторял свое Сивоок.
     - И бежал, стало быть? Где же ты столько блуждал?
     - Где Родим?
     - Похоронили Родима.
     - Как! - парнишка не мог постичь всего ужаса этого слова "похоронили".
     - Не  так,  как  было  когда-то.  Обычай  у  нас был класть покойнику в
могилу  одежду,  оружие,  драгоценности. Жертвы приносили к огню, на котором
сжигали  умерших.  А  новая  вера  иная.  Христиане  хоронят  своих голыми и
убогими,  потому  как  они  идут  в  царствие  небесное,  где их и оденут, и
накормят,  и  напоят.  Вот  так  и Родима твоего, который под крестом побыл,
похоронили  без  ничего, а все, что у него было, роздали во славу божью да в
пользу людскую.
     - Он   погиб   под   крестом,  -  заплакал  Сивоок,  и  этим  сразу  же
воспользовался  Ситник  и  снова схватил хлопца за руку и поволок во двор, к
возку.
     - Погиб  ли,  родился ли под крестом - все христианин, - бормотал он, -
а  раз  ты  видел  тот  крест,  то,  стало быть, и ты христианин, буду иметь
христианского роба, хвала богам древним и новым и всем вместе.
     Но  парнишка  не  слыхал бормотания Ситника и, руководимый неосознанным
стремлением  к  воле,  снова  крутнулся,  чтоб  вырваться,  но  когда это не
помогло,  изо  всех  сил  так  толкнул  Ситника,  что  тот попятился назад и
раскоряченно сел на землю, в то время как Сивоок уже бежал со двора.
     - Да  постой,  дурень!  - крикнул ему вдогонку Ситник. - Пропадешь же в
лесу.  Повезу  тебя  -  хоть накормлю. Хлеба дам и мяса. Будешь у меня сыном
родным. Слышишь иль нет?
     Из  всего сказанного до сознания Сивоока дошли только два слова: "хлеб"
и  "мясо".  Они  напомнили  ему  о том, что где-то на свете есть пища и есть
люди,  утоляющие  голод  едой  и  питьем,  тогда как дед Родим лежит в сырой
земле голый и убогий, а сам он, убитый горем, слоняется, умирая от голода.
     Парнишка остановился и посмотрел на Ситника. Не врет ли он?
     - Ну,  иди  сюда,  иди,  - звал тот. - Садись ко мне, да поедем в село.
Увидишь  мою  Величку.  Она  тоже  обрадуется.  Такая  у  меня доченька есть
маленькая. Иди-ка поскорее!
     Сивоок  медленно  приблизился к возку, оттолкнул протянутую к нему руку
Ситника,  сам  залез  в  лубяной  кузов,  сел так, чтобы иметь возможность в
любой  момент  спрыгнуть и броситься наутек. Ситник дернул за вожжи, лошадка
медленно тронулась, двор Родима оставался позади, навсегда оставался.
     Но  не погиб бесследно дикий нрав Родимов! Упал он сочнейшей краской на
чистую  поверхность  детской  души  и навеки закрепился там, как неистребимо
остаются краски на глине, обцелованной жгучим огнем.
     Не  усидел  Сивоок  долго в кузове, соскочил, снова отбежал от Ситника,
встал - неприрученный, упрямый, своенравный.
     - Где Родим? - закричал.
     - Ну,  сказал  же,  сказал,  -  останавливая лошадь, вытирал пот с лица
Ситник. - Нет его, мертвый, сгинул.
     - Где он? - упрямо допытывался хлопец.
     - Хочешь видеть могилу? Ну, ежели ты такой, то...
     Ситник  привязал  коня,  пошел вразвалочку назад по дороге, Сивоок - за
ним, недоверчиво держась поодаль.
     Ниже  двора,  где  дорога  делала  изгиб,  на молодой травке возвышался
небольшой  горбик,  и  с  той  стороны бугорка, которая была ближе к хижине,
торчало  из  земли  деревянное  подобие  того  серебряного  креста,  которым
размахивал  черный  пришелец  в  ночь убийства Родима. Почему дед должен был
лежать  под  этим  знаком  его  убийства?  Сивоок  с разгона ударил плечом в
мертвое  дерево,  стараясь  вывернуть  его  из земли, чтобы потом истоптать,
утащить  отсюда  куда  глаза  глядят, сжечь, пустить по течению - да мало ли
что!
     Но  крест  даже  не  пошатнулся.  Сделанный  из двух дубовых толстенных
брусьев,  скрепленных  намертво  хитрым  деревянным  замком, он был закопан,
видно,  еще  глубже,  чем  прах  покойника,  и  должен  был  стоять у дороги
долго-предолго,  чтобы  каждый,  кто  будет  ехать,  не  миновал  его  своим
взглядом и смирялся от созерцания чужой смерти.
     И  Сивоок,  словно  бы  чувствуя,  что  отныне  его  жизнь  тоже  будет
обозначаться  такими  вот  крестами и спастись от них он не сможет точно так
же,  как  не  сможет столкнуть знака смерти Родима, в бессильной ярости стал
бить  кулачками по мертвому дереву, плакал, не вытирая слез, и до полнейшего
истощения сил все бил, бил, бил.
     Только  здесь Ситник наконец смог сгрести мальчишку и потащить к своему
возку,  одной  рукой  крепко  держа  его,  а  другой  вытирая  бороду и усы,
заливаемые потом. У Сивоока уже не было сил упираться.
     Ни  в  тот день, ни впоследствии он не мог признаться самому себе, хотя
и  не  мог  утаить  удивительно жестокой правды: смерть Родима открыла перед
ним  мир  намного  более  широкий,  чем  он видел его до сих пор. Позади все
начиналось   чернотой   на  вязкой  дороге,  беспомощным  криком  маленького
мальчика  во тьме, добрыми руками старика, потом были - двор, глина, краски,
огонь,   был  конь  Зюзь,  была  пуща,  сначала  словно  бы  безграничная  и
всемогущая,  но  со  временем, оказалось, - замкнутая в своей повторяемости,
доступная  для  познания.  Будучи  еще  совсем  маленьким,  Сивоок незаметно
усвоил  в  том  мире  все  нужное  для  того, чтобы жить без лишних тревог и
неопределенности,  свыкался  с  мыслью,  что  всегда  будет ходить по тем же
самым  тропинкам, возле тех же самых деревьев, будет сидеть у того же самого
очага, будет смотреть на ту же самую дорогу.
     И  вот  теперь  словно бы раздвинулись перед ним горизонты, и он увидел
сразу так много, что не мог этого ни умом постичь, ни взглядом охватить.
     Их  возок  выкатился  на  возвышение;  позади,  в удолье, чуть видимый,
оставался  двор  Родима,  а  с другой стороны на покатом спуске, открытом во
все  стороны  вольному,  пахучему  от  трав и еще каких-то неведомых Сивооку
растений   ветру,  чья-то  добрая  и  могучая  рука  разбросала  много-много
строений,  наверное,  людских  жилищ,  но внешне намного более приветливых и
веселых,  чем  привычная  для  него хижина Родима, которую хлопец до сих пор
считал единственно возможной для жизни людей.
     Сивоок   смотрел   вниз  неотрывно,  слезы  в  его  глазах  высохли  от
восторженного  огня,  который разгорался там все ярче и ярче. Ситник заметил
возбужденность  парнишки,  но  подождал  еще малость и только потом небрежно
спросил: