толстое  молодое  деревцо, бросил его Сивооку под ноги, и тот, не спрашивая,
что  и  зачем,  потянул  деревцо  к краю трясины. А Родим срубил еще одно, -
кажется,  это был дубок, - с удивительной для его тяжелого тела суетливостью
подбежал  совсем близко к коню, начал подсовывать дубок ему под брюхо. Дубок
одним  концом  мягко  вошел  в  тину;  покачивая ствол, Родим подбирался все
глубже  и  дальше под конское брюхо, но вот дубок выскользнул у него из рук,
стал  торчком,  придавленный  с  одной  стороны  тяжестью  коня; тогда Родим
попытался  опереть  свой  рычаг  о  положенное  поперек, подсунутое Сивооком
первое  деревцо,  и  у  него даже что-то вроде бы получилось, конский бок на
миг  вырвался  из  вязкого плена, болото недовольно вздохнуло, выпуская свою
добычу,  но сразу же спохватилось и потащило эту добычу с еще большей силой.
Конец  дубка  ушел  из-под  скользкого  конского  брюха, болото самодовольно
чавкнуло,  и  Зюзь  погрузился  в  топь  еще  глубже. Родим срубил еще более
толстое  деревцо,  еще  несколько раз возобновлял попытки высвободить своего
верного  товарища  от  смерти,  но  все  напрасно.  Коня затягивало глубже и
глубже,  Родиму  не  удавалось вырвать его хотя бы на ладонь из засасывающих
тисков  болота,  уже  только  узкая  полоса спины серела над грязной жижицей
трясины,  и  конь, видимо, знал о своем конце и смотрел на своего хозяина не
умоляюще,   а   скорее  прощально,  и  не  ржал,  требуя  помощи,  а  только
подбрасывал голову и перепуганно вскрикивал: "Г-ги! Г-ги!"
     Тогда  Родим,  не боясь трясины, отважно подошел совсем вплотную к коню
и одним взмахом своего страшного меча отрубил ему голову.
     Сивоок  повернулся  и  что  было сил бросился в чащу. Убегал от смерти,
которая  предстала  перед  ним  сразу в стольких ужасных обликах, и не знал,
что  в  бегстве  своем  попадет  на новую смерть, еще более страшную, хотя и
странно отыскивать оттенки у смерти.
     За  те  несколько  счастливых  лет,  что  он  прожил  с Родимом, Сивоок
заимствовал  от  старика  одно  только  добро, научился полезному, знал лишь
чувства,  которые возвышают человека над миром, не ведал унижений, неправды,
лукавства,  зависти,  испуг  видел  лишь  у  тех,  кто  пробовал нападать на
Родима,  сам  же  старик ни разу не проявил хотя бы капельку страха, даже во
время  летних  яростно  клокочущих  гроз,  когда  Перун  низвергал  на землю
огненные  молнии,  даже  когда  настигали  их в пуще неистовые бури и гудели
боры  и  дубравы  и  ломались,  как  щепки,  столетние деревья, заваливая им
дорогу, угрожая смертью.
     Но  вот  пришла  ночь,  когда  Сивооку  суждено  было  увидеть испуг на
суровом  лице  Родима,  хотя  это была тихая ночь, без грозы, без бури, хотя
были  они  не  в далекой дороге, а в своей хижине, в укрытии от всего злого,
со своими добрыми богами.
     Родим    испугался    темного   обоза,   подъехавшего   по   дороге   и
остановившегося  возле  их  двора.  Несколько  повозок, несколько всадников,
возможно,  даже  вооруженных,  как  это  принято  было  у купцов, которые не
решались  пускаться  в  опасные  странствия без надежной охраны. Сколько уже
таких  купеческих  обозов  помнил  Сивоок,  а  старый  Родим знал их за свою
долгую  жизнь  в  тысячу  раз  больше,  - так почему же он так встревожился,
почему  поскорее  затолкал  малыша в хижину, сам вскочил за нам, схватил его
на  руки,  подсадил  к  сетке,  прикрывавшей  дымовое  отверстие над горном,
немного приподнял ее и шепотом велел: "Спрячься и нишкни!"
     Сивоок  пристроился  у  самого  края сетки, чтобы видеть все, что будет
происходить  внизу;  не послушать Родима он не мог, потому что впервые видел
его  словно  бы испуганным и впервые тот произнес сразу аж два слова, да еще
тогда,  когда,  казалось,  не  было  необходимости  в  словах,  детская душа
предчувствовала  что-то  необычное,  наверное, интересное, - для малыша все,
что  происходит  вокруг,  всегда  является  прежде  всего  зрелищем, если не
затрагивают  его  самого  и не втягивают в водоворот событий, теперь же он и
тем  более  превращался  в  наблюдателя, а обеспокоенность деда подсказывала
парнишке, что он будет иметь незаурядное развлечение.
     Сивооку  было  чуточку  не по себе из-за обеспокоенности Родима и из-за
его   тревожных   слов,   однако   парнишка   старался  отодвинуть  холодок,
закравшийся  в  сердце,  как  можно  дальше,  растопить  его  горячей волной
любознательности.
     Однако  холодок  залил  ему  всю  грудь и подошел к горлу, как только в
хижине появился неизвестный пришелец.
     Глиняный  каганец  с двумя фитильками светил так, что видно было только
двери  и  небольшое  пространство  возле  них,  а  все  остальное  утопало в
темноте.  Родим  время  от времени скрывался в темноте, он всегда так делал,
чтобы  ошеломить  пришельца, проверить, кто он и что, желанный или незваный,
простой  странник или забияка. Но сегодня темнота, в которой прятался Родим,
словно  сократилась наполовину, одна ее часть осталась на привычном месте, а
другая,  тяжело  провиснув, заполнила полукруг, освещаемый каганцом. Сначала
Сивоок  не  мог  понять,  что  случилось,  лишь  через  миг  понял: темнота,
окутавшая  Родима,  точно  так  же  надежно  лежит вокруг него, а та, другая
темнота,  которая возникала возле дверей, вползла в хижину вместе с огромной
фигурой  чужака.  Постепенно  вырисовывалось  его  потемневшее, будто старое
дерево,  лицо;  из-под  странной  шапки,  похожей на черный пень, выбивались
длинные  черные  волосы,  спускавшиеся космами на плечи; одет пришелец был в
длинную,  тянувшуюся  по  земле,  широкую  и тоже непроглядно темную одежду,
какой  Сивооку раньше не приходилось видеть. Единственное светлое пятно было
на  зловеще  темной  фигуре, и к этому пятну непроизвольно приковался взгляд
малыша,  потому  что  он узнал в том тускловатом блеске сияние серебра и был
очень  удивлен,  что  незнакомец  таким  необычным  способом  приладил  свое
наличное  сокровище.  Купцы  ведь  носили  серебро  на шее, похваляясь хитро
сделанными  гривнами-чепами,  имевшими вид то заморских гадов, то пардусов с
неправдоподобно  вытянутыми  телами,  то соблазнительных обнаженных женщин с
телами  гибкими,  как  хмель.  Носили  они также перстни с печатями и всякие
браслеты  у  запястий  - это все, чтобы похвастать богатством, показать, как
богатство  превращается  в  красоту. Для расчетов они всегда имели серебро в
кожаных  кисетах,  в  одних  -  просто  нарубки  разных размеров, в других -
монеты,  остроугольные  и  круглые,  с  какими-то  таинственными  знаками  и
изображениями  чужих  властителей.  Все  это  он  видел  у  купцов. А черный
пришелец  взял  два  больших  куска серебра, скрепил их накрест и повесил на
грудь  средь  черноты  своей странной и, казалось, неудобной одежды. Зачем и
почему?
     Только  войдя  в  хижину  и  еще, наверное, ничего не рассмотрев в ней,
незнакомец  тотчас  же  махнул  широченным  рукавом, схватил костлявой рукой
свой  серебряный крест, высоко вознес его перед собой, махнул туда и сюда, и
Сивоок  лишь  теперь  заметил,  что  серебряное  перекрестье висело на шее у
чужака на длинной, тонкой, тоже, вероятно, серебряной цепочке.
     - Не  прячься  в  темноте,  подойди  к  кресту  божьему  и удостойся, -
обращаясь  к  Родиму,  произнес  незнакомец  громким торжественным голосом и