ненависти  и  после  этого  случая  упорно  пасся  возле ямы, так что малышу
теперь  не  выпадало  покупаться,  разве  что  водил  его иногда к речке дед
Родим,  который сам не купался никогда, видимо, побаиваясь, чтобы берегини и
водяной не отняли у него силу и умение.
     А  Зюзь  с  каждым днем все больше зверел. Он решался даже на то, чтобы
преследовать  Сивоока  уже  на  подворье.  Пасся совсем близко, и как только
малый  появлялся  во  дворе,  сразу  же  слышно было глухое гудение копыт, и
широкогрудый  враг  Сивоока  появлялся,  будто сонное видение; малыш успевал
заскочить  назад  в  хижину,  скорее  закрывал за собой двери, запирал их на
крепкий  дубовый  засов,  а конь подлетал с той стороны, становился на дыбы,
бил   копытами  в  дверь  и  уже  не  ржал,  а  рычал,  будто  дикий  зверь:
"Г-гы-гы-гы!"
     Казалось,  нет  на  свете силы, которая могла бы примирить коня с малым
Сивооком.  Не помогали и длительные перерывы в их странных отношениях, когда
на  зиму  дед  Родим  прятал коня в теплую землянку и Сивоок мог видеть Зюзя
лишь  в  дни  охоты.  И  тогда,  привыкший  к  отсутствию  своего  врага  (а
отсутствие  давало  надежду и на окончательное его устранение), оказываясь с
ним  снова с глазу на глаз, конь снова разъярялся и, уже не пытаясь скрывать
перед  Родимом  своей  враждебности к малому, проявлял ее, как только мог, -
неистово и бурно.
     Захваченный  своей враждой с конем, Сивоок не замечал множества событий
и  вещей,  которые  его  окружали, и, возможно, только в дальнейшем будет он
вспоминать  время  от  времени  тот первый сладкий восторг от широкого мира,
который  открылся перед ним еще тогда, когда он впервые поднялся над землей,
взобравшись  на  дерево,  чтобы  спастись  от  крепких  зубов  Зюзя,  или же
внезапно  вспыхнут  в  серой  тоске повседневности яркие пятна, закружатся в
бесконечном  пестром  танце  -  глаз  не  оторвешь (дед Родим растирает свои
краски  в  круглых  деревянных  ложках  с отломанными черенками), а то среди
огромнейшего  многолюдья  вдруг  окружат его непроходимые лесные чащи, земли
без  дорог,  испещренные  следами  диких  обитателей  - нахально уверенными,
несмелыми,  пугливыми,  и  рыбина, которую сам впервые вытряхнул из верши, и
гнездо  с  желтоватыми  птенцами, найденное в кустах, и черепаха, потерявшая
яйцо  на теплом песчаном пригорке над далекими болотами, и шум ветра, и крик
мрачной  ночной  птицы-вестницы, и треск вскрывающегося льда на речке, - все
это  будет  навещать  его  в  жизни  то  чаще, то реже, то будет еле ощутимо
виднеться  на  окоемах снов, то будет греметь всевластно до звона в ушах, до
слез в глазах, до щемящей боли в сердце.
     А  из  людей  вслед за дедом Родимом в жизнь Сивоока вплетается Ситник.
Ситник  -  это  копна  светлых волос, бегающие глаза небесного цвета, жадный
красногубый  рот,  обильный пот на пухлом лице, крупный, неудержимый пот и в
летний зной, и в зимнюю стужу.
     Ситник  привозил Родиму меды. Он знал толк в нелегком умении ситить это
питье,  высоко  ценимое  и  князьями,  и  боярами,  и  пришлыми  купцами,  и
мужественными  воями,  и  простым  людом.  Родиму привозил он меды в жбанах,
сделанных  самим  дедом  (Сивоок  вельми  удивлялся,  что  для  себя  дед не
разрисовывал  никакой посуды), небрежно выставлял их из лубяного возка возле
хижины и, вытирая пот с лица, кричал:
     - Эй,  Родим, привез тебе добра! Кабы не для тебя, так и не трудился б.
Но давнее мое почтение...
     Родим  молча  выносил  ему  кусок  серебра, бросал презрительно, Ситник
ловил  его,  взвешивал  на ладони, и Сивоок каждый раз все больше убеждался,
что  уважает Ситник вовсе не деда, а эти куски тускловато-белого металла. Не
мог  понять,  как можно ставить металл выше человека, хотя со временем и сам
перенимал  от  деда  восхищение  мягкими  переливами  цветов,  а  серебро, в
особенности  же в местах среза, давало такие неожиданно прекрасные переливы,
что  любоваться  ими  парень мог хоть и полдня. Даже золото не нравилось ему
так,  как  серебро,  ибо  в  золоте  была  какая-то скрытая чванливость, оно
отливало   желтым   -   холодным  и  далеким  -  светом  и  напоминало  этим
неуловимость  ночных  огней  на болотах и опушках. А серебро сияло ласково и
мягко,  будто  подернутое  легкими  облаками летнее небо. Сивооку каждый раз
становилось  обидно,  когда  дед отдавал аккуратно обрубленный кусок серебра
за  такое,  казалось  бы,  невкусное снадобье, как мед, прогорклый от трав и
корней,  заваренных  хитрым  Ситником,  а  еще  не  хотелось ему, чтобы этот
красивый  тускловато-белый  кусок  ложился  на  пухлую  (тоже потную) ладонь
светловолосого Ситника.
     Обладая  незаурядным  житейским опытом, Ситник довольно легко улавливал
неприязнь  к  себе,  поэтому  не удивительно, что он по глазам малого прочел
все,  что  у  того  было  на  душе,  и  с первого же раза начал изо всех сил
склонять  его  на  свою  сторону. Делал он это на всякий случай, зная, что в
жизни  все  пригодится,  ведая  хорошо,  что  лишний  приятель, пусть пока и
ребенок,   всегда  лучше,  чем  еще  один  враг,  пусть  самый  ничтожный  и
бессильный.
     Так  и началось заигрывание Ситника с Сивооком в первый же приезд к ним
потливого медовара.
     - Ну, как называемся? - пристал он к малому.
     - Не ведаю, - буркнул тот в ответ.
     - Похож еси на своего деда Родима. Родим, как называется этот пострел?
     Родим  только  и ждал этого вопроса, чтоб показать Ситнику свои покатые
могучие  плечи,  а  за ним и малый, по-медвежьи сутулясь, двинулся в хижину,
оставляя растерянного Ситника с раскрытым от удивления ртом.
     Но  не  таким  был  этот  человек,  чтобы отступить в задуманном. Уже в
следующий  раз  он  хитро  щурился, выставляя из лубяного короба простенькие
скудельные  жбаны,  и,  когда  получил  свое  серебро  и  заметил сверкающий
взгляд,  которым  малыш  сопровождал полет белого обрубка с Родимовой руки в
чужую ладонь, не таясь засмеялся.
     - А  я  уже  знаю,  что  ты Сивоок. А что приблудный - догадался сразу.
Глаза  у тебя не сивые, как нарек твой Родим, а мутные, потому как пришел из
безвестности. И кто ты еси, никто не ведает. Может, робичич?
     На  этот  раз  Ситнику  пришлось  наблюдать  не  покатые  плечи Родима,
повернутые  к нему, а краткий взмах тяжелой десницы, которой Родим показывал
медовару  немедля  убираться прочь. От купцов Ситник уже давно знал, что эта
рука  довольно быстро умеет браться за страшный меч, поэтому не стал мешкать
и мгновенно погнал свою кобыленку со двора.
     Но  Ситник и после этого не переставал цепляться, хотя делал это хитрее
и словно бы напрашивался на благорасположение.
     Сивоок  очень  удивлялся  деду  Родиму,  что  тот выбрал для жительства
такое  хлопотное  место у дороги, на самом краю удолья. Правда, тут была еще
и  река,  и  зеленые  луга вдоль нее, зато в дальнем конце удолья начиналась
пуща,  где  можно  было  бы  спрятаться  не  только от Ситника, но и от всех
надоедливых,   нахальных,  самоуверенных  купцов,  которые  каждый  раз  так