- Хватит и Отавы. Зовите, как все.
     - Меня  зовут  Тая,  то  есть  Таисия.  Будто  поповну.  А  отец  мой -
металлист. Еще и сейчас - на заводе. А у дочери - такое смешное имя.
     Она  незаметно  втягивала  его  в  разговор  на темы, которых он всегда
избегал,   считая   их  мелкими  и  не  заслуживающими  внимания.  Сам  себе
удивляясь, Отава возразил:
     - Почему  же  смешное?  А  вот меня, например, отец назвал Борисом. Вы,
наверное,  не  знаете  происхождения  этого  имени.  Оно идет от славянского
Богорис.  Вероятно,  мой  отец хотел, чтобы во мне были какие-то черты бога.
Но, как видите, ошибся. Красотой не обладаю, привлекательностью - тоже.
     - Почему вы считаете, что боги непременно должны быть красивыми?
     - Такими их рисовали. Начиная с древних греков.
     - Греческие боги не красивы - они женоподобны, слащавы.
     - Вам больше правятся кентавры?
     - Не  надо  об  этом,  - попросила она, глубже забираясь под его локоть
теплой  ладонью.  -  Если  вам  не  хочется со мною говорить, давайте просто
помолчим. А если и молчать неприятно, скажите.
     Она  убрала  свою  руку  от  него, шла теперь рядом, ее пальтецо тускло
белело в темноте.
     - И  вообще  не  нужно  ничего.  Вы  начнете сейчас благодарить меня за
доброе  сердце,  скажете,  что  никогда  не  забудете,  как бросилась в ночь
следом  за  вами,  по  сути,  абсолютно незнакомым человеком, как гналась за
вами только для того, чтобы... Но не будем об этом...
     - Откуда  вы  все  знаете?  -  искренне  удивился  Отава.  - Это просто
какой-то мистицизм.
     - Я  все  знаю.  -  Она  засмеялась  в темноте, и Отава представил, как
изгибаются  ее лукавые губы, и ему впервые в жизни стало страшно от близости
женщины.
     "Нужно  ее  прогнать", - подумал он внезапно, пытаясь оттеснить куда-то
в  самый  дальний  угол  памяти то, что произошло перед этим. И еще подумал:
"Какое  она  имеет  право  врываться  вот так в мою жизнь, все ставить вверх
тормашками,  ломать  все мои планы, главное же - ломать мой характер, ибо он
уже сломан навсегда одним только ее поступком. А что же будет дальше?"
     - Вы  думаете  о том, не лучше ли прогнать меня от себя? - спросила она
у  него,  все  дальше  отходя на край дорожки. - Скажите - и я вернусь к той
компании,  которая...  там.  Я  не  привыкла  кому-либо мешать. Сама тоже не
люблю, когда мне мешают.
     Он  сумел  скрыть  новый  взрыв  удивления  ее невероятным даром читать
мысли и попытался свести все к шутке:
     - Пускай уж эти товарищи догрызают там вашу подругу.
     - А  ее  не  очень угрызут. Она когда-то занималась гимнастикой. Всегда
сумеет ускользнуть.
     - Великое  умение  -  ускользать, - произнес Отава так, лишь бы сказать
что-нибудь.
     Дальше  шли  молча.  Дорога  поднималась в горы. Она ложилась на темную
землю  широкими витками, раздвигая в стороны кусты, деревья и даже дома; это
было  типичное  шоссе для машин, чтобы облегчить им подъем, но для пешеходов
оно  совсем  не  годилось.  Вместо  нормального  движения вперед приходилось
петлять  по  серпантинам туда и сюда, те же самые деревья, те же самые дома,
те  же  самые уличные фонари обходить то снизу, то сверху, и если для машины
из  быстрого  наслоения  вот  таких медленных витков в конечном счете все же
получалось  восходящее  движение, то для людей, особенно в ночное время, это
казалось бессмысленным блужданием в поисках неведомо чего.
     Дважды  обгоняли  их  такси,  полные пассажиров. Потом в полоске света,
которую  бросал  на шоссе фонарь, они увидели далеко впереди парочку. Стояли
посреди   шоссе,   в  самом  освещенном  месте,  и  целовались.  Что  это  -
быстропроходящее  курортное  увлечение  или,  быть  может, настоящая любовь,
которая  не хочет ждать, не понимает, где светло, где темно, а то, возможно,
просто  они  совсем  еще  юные и решили вот так пересчитать своими поцелуями
все  следы  фонарей  на  ночном  шоссе  в  будут идти в горы до самого утра,
потому  что  для  таких  дорога  никогда не кончается. И он, Отава, тоже мог
выдумать  нечто  подобное,  например, целовать Таисию на каждом новом изгибе
дороги,  целовать  ее  лукавые  уста  и  молчать,  молчать. Он всегда боялся
женщин  из-за их разговорчивости. Их нужно было заговаривать почти до потери
сознания  -  тогда  они чувствовали себя счастливыми. Особенно страдали этим
женщины  интеллигентные.  У них всегда было полно претензий к каждому новому
знакомому,  вообще ко всему миру, им чего-то хотелось, они непременно должны
были  залезть  тебе  в  душу,  выведать  все  твои  мысли.  Возможно, он был
несправедлив,  думая  так о женщинах, но сложилось это издавна, и перебороть
себя Отава не хотел и не мог.
     Когда  проходили  мимо  парочки,  застывшей в поцелуе, оба сделали вид,
будто  ничего  не заметили, и дальше шли, как чужие, каждый по своей стороне
шоссе, и молчали упрямо и непоколебимо, словно враги.
     - Простите, - первым не выдержал Отава, - я резкий, грубый человек.
     - Не  беспокойтесь,  -  сказала  Тая,  -  я  тоже далеко не ангел. Если
хотите  знать,  я  даже  жестокая.  Возможно,  потому  и бросилась за вами в
темноту,  как  последняя  дурочка.  Ни  одна  нормальная  женщина никогда не
побежала  бы. Особенно из так называемых нежных, добрых, ласковых. Даже если
бы  вы  бросились в море или под колеса машины... Но я начинаю набивать себе
цену,  а  это уже совсем плохо... Лучше молчать. Скоро уже наш санаторий - и
вы  освободитесь от моего надоедливого общества... Но перед этим я хотела бы
вам  признаться...  абсолютная  бессмыслица,  но...  Знаете,  у  меня зоркий
глаз...   Даже   сейчас,   в   темноте...   Хотя  темнота  -  это  лишь  для
непосвященных,  а  для  художников  - это среда, где рождаются все краски от
сочетания  со светом... Видите, я уже начинаю читать вам лекции, отбивая ваш
хлеб.
     - Я не читаю лекций, - сказал Отава.
     - Простите.  Не  знала...  Так  о  чем  я?  Ага,  о наблюдательности...
Представьте  себе: пока вы ходили в неглаженых, каких-то пожеванных штанах и
старом  свитере,  а я тоже придерживалась вашего стиля и упрямо носила брюки
и  свитер,  вызывая  осуждение всех санаторных дам и респектабельных мужчин,
но  делала  я  это  непроизвольно,  мне  казалось, что я не думаю о вас и не
обращаю  на  вас  никакого  внимания.  Но  вот вы надеваете костюм, как все,
белую  сорочку  и  галстук и, как все, куда-то исчезаете по вечерам. И снова
не  знаю: любопытство или что это? Но мне захотелось узнать, куда и зачем вы
исчезаете,  хотя  я  поняла, что это совершеннейшая бессмыслица... А потом я
увидела  это  ваше  окно в кафе... И стала приходить к нему тогда, когда вас
не было еще... Поймите меня: я художница...
     - Я  вас  понимаю,  -  сказал  Отава,  -  понимаю,  ведь  я  тоже почти
художник...