да еще и припевает:

   Нехай щуки їдять руки,
   А плотицi - бiле лице,
   Нехай нелюб не любує,
   Бiле лице не цiлує,
   Нехай пiсок очi точить,
   Нехай нелюб не волочить...

   - Настася! Не береди душу! - стонут полонянки.
   Тогда златовласая девчушка заводит такую тоскливую, что и  Синам-ага,
даже не понимая языка, опускает голову на тонкой морщинистой шее и тяжко
задумывается о своих прегрешениях перед аллахом:

   Ой, повiй, вiтроньку, да з-пiд ночi,
   Да розкуй мої да руки-нiженьки,
   Ой, повiй, вiтроньку, з-пiд темної ночi,
   Да на мої ж да на карiї очi...

   Горы подступают к самому морю, настороженно высятся над  водой.  Море
заглядывает в темные ущелья, в широкие устья рек и ручьев, в чащи и леса
на  склонах.  Потом  долго  тянется  вдоль   берега   плоская   равнина,
образованная тысячелетними выносами мутных рек, на которых древние греки
искали когда-то золотое руно.
   Тяжелый путь кадриги упирается в суровые горы Анатолии,  вздымающиеся
высоко под небесами за полосой круглых холмов, песчаных кос  и  пастбищ.
На узких полосках земли пасутся кони, растут какие-то злаки, затем  горы
подступают к самому морю,  острые,  скалистые,  мертвые,  а  за  ними  -
беспредельный  снежный  хребет,  холодный,  как  безнадежность;  холодом
смерти веет от тех  снегов,  ледяные  вихри  зарождаются  в  поднебесье,
падают на теплое море, черный дым туч клубится меж горами и водой, алчно
тянется к солнцу, солнце испуганно убегает от него дальше и дальше, и на
море начинает твориться нечто невообразимое.
   Точно змей из страшной  детской  сказки  родился  где-то  над  горным
горизонтом, сотканный из призрачного желтого света, припал к поверхности
моря,  потом  круто  взмыл  в  небо,  полетел  выше,  еще  выше,  закрыл
шаровидной головой полнеба и стал лакать из моря свет, жадно и торопливо
прогоняя  его  по  своему  длиннющему  телу  в  ту  шаровидную   голову.
Бесконечное змеиное тело билось в судорогах  от  притока  света,  голова
кроваво кипела огнем, а море темнело, темнело,  чернота  надвигалась  на
него отовсюду, тяжелая и плотная, только  изредка  пробивалась  несмелым
взблеском голубовато-зеленая волна и умирала посреди сплошной черноты, и
море становилось как черная кровь.
   В тот  короткий  промежуток  времени,  наступивший  между  появлением
тревожного мрака и неминуемой  бурей,  испуг  охватил  Синам-агу  и  его
прислужников, затрепетали от страха скованные железом  пленницы,  только
галерники выкрикивали после каждого взмаха весел еще более дико и словно
бы даже обрадованно,  да  златовласая  пятнадцатилетняя  Настася  дерзко
осмотрелась вокруг и, наверное, впервые за все время плаванья  подумала,
что, может, и в самом деле броситься бы сейчас  с  кадриги  и  утопиться
навеки! Потому что,  пожалуй,  человеку  иной  раз  лучше  утонуть,  чем
мучиться... Если бы она знала, что лучше! Да если бы еще знала, что воды
примут ее тело и успокоятся. И успокоятся ли? И выплеснут ли хоть  каплю
той печали, которая заполняет это море до самых высоких его берегов?
   А уже падала на них буря, такая страшная, что  море  содрогнулось  до
своих глубочайших глубин, вздыбило свои воды, взревело и загремело.
   "И ты увидишь, - бормотал Синам-ага, - что горы,  которые  ты  считал
неподвижными, - вот они идут, как идет облако..."
   Паруса на кадриге уже давно были сорваны,  теперь  невольники  рубили
мачты, и они, падая, раздавили тех, кто, удерживаемый железной цепью, не
мог спастись.
   Исчезло все, умерло навеки,  убитое  каменной  силой  вознесшихся  до
небес водяных гор, сатанинским  ветром,  ошалелостью  всего  мира,  лишь
какое-то подобие жалобного стенания,  превозмогая  рев,  свист  и  громы
стихий, тонкой нитью неожиданно провисло над несчастными душами,  может,
и  рождаемое  теми  душами,  стенание,  услышанное  сначала  одной  лишь
пятнадцатилетней Настасей, потом  ее  изгоревавшимися  подругами,  потом
галерниками, потурнаками-евнухами и даже самим  Синам-агой,  потому  что
все они, в конце концов, были людьми, хотя и не одинаково милосердными и
не одинаковых достоинств, и уже когда должны были погибнуть  все,  когда
кадригу не могли спасти ни железнорукие гребцы, ни молитвы Синам-аги, ни
неистовство  потурнака-ключника,   ни   слезы   полонянок,   ни   отвага
златовласой девчушки, ни  сам  аллах,  донеслось  откуда-то  это  тонкое
стенание, этот жалобный плач-стон, - родившись  в  душе  Настасиной,  он
стал слышен всем людям и стихиям, подхватил  кадригу,  повел  за  собой,
повел, и провел сквозь стихию, сквозь смерть и гибель, и вывел туда, где
еще светило солнце, зависая над вечерним горизонтом,  где  море  хотя  и
билось еще отчаянно, но уже не крушило всего на себе,  где  была  жизнь,
хотя и горькая для пленниц, но жизнь, ох, жизнь, и уже не стон-плач  был
в душе златовласой девчушки, а напев, тонкий  и  высокий,  сияющий,  как
золотая нить, и светился тот напев, как молодая девичья душа, и хотелось
кричать, смеяться и плакать, заламывать руки от  неудержимой  радости  и
отчаянья за только что перенесенное: "Жить, хочу жить!"
   Синам-ага бормотал из Корана: "И восток, и запад Аллаху принадлежат".
Кадрига шла всю ночь вдоль темных  берегов,  утреннее  солнце  высветило
глубокие морщины в древнем теле гор, за скалистыми островками  море  как
бы проваливалось, каменные горы простлали до самой воды округлые зеленые
холмы, судно очутилось между теми холмами. Синам-ага и  его  прислужники
радостно закричали: "Богазичи! Богазичи!"  ,  а  с
широкого моря, точно радуясь спасению людей, весело погнался за  галерой
целый  табун  добрых  удивительных  созданий;   они   охватили   кадригу
полукругом, выпрыгивали из волн,  темноспинные,  белобрюхие,  могучие  и
красивые, ловко прошивали глубину, точно живые веретена, приближались  к
кадриге в радостных всплесках, в веселой игре, и словно  бы  даже  пение
доносилось от них, словно бы даже человеческое что-то или  от  глубинных
высших сил живых. Девчушка златовласая бросалась к бортам, то к правому,
то к левому, захлопала в  ладоши,  прокричала  что-то  тем  удивительным
добрым созданиям, запела им, суданец-евнух,  для  которого  дельфины  не
были в диковинку, слегка озадаченно взглянул на Синам-агу, а тот, как-то
горестно вздохнув, протянул  руку,  показывая,  чтобы  евнух  подал  ему