длинное бронзовое ружье.
   Выстрел прогремел с такой силой, что  казалось,  уже  один  его  звук
должен был сбросить белотелую девчушку в море, но девчушка в ярких чужих
шелках  угрожающе  нависала  над  самым  бортом,  падая  и  не  падая  в
босфорскую волну, зато  в  табуне  добрых  дельфинов  один,  пораженный,
может, в самое сердце, исчез в глубине, его товарищи  ринулись  за  ним,
чтобы спасти, но, бессильные помочь ему, вновь вынырнули и отдалялись от
кадриги так же быстро, как незадолго перед этим приближались  к  ней,  а
тот, сраженный, убитый и еще не добитый, внезапно всплыл почти  у  самой
кормы, блеснул в прозрачной воде  белизной,  тяжело  перевалился  темной
спиной через буруны; умирающее животное так и льнуло к деревянному  телу
кадриги, и гребцы занесли весла, держали их на весу, не опуская в  воду,
чтобы не задеть дельфина,  за  которым,  точно  красное  руно,  тянулась
багровая полоса крови. Дельфин не поспевал  за  волнообразным  движением
воды, высовывал спину, поднимал  в  муке  голову,  и  тогда  становилось
видно,  что  есть  в  нем  что-то  от  человека.  Умирал  как   человек.
Беспомощно, мучительно, тяжко. Еще  раз  блеснул  брюхом,  перевернулся,
навеки исчез в темной глубине и точно звал с собой и к себе  всех,  кому
на  поверхности,  под  солнцем  и  небом,  было  тяжело,  невыносимо   и
безнадежно, звал и тех галерников с обритыми  головами  и  почерневшими,
как  кора  на  старых  деревьях,  телами,  и  женщин-полонянок,   и   ту
пятнадцатилетнюю золотоволосую  девчушку,  которую  Синам-ага  в  чаянии
высокой прибыли готовил к жизни сладкой и роскошной, - но для  кого  же,
для кого? "Не хочу! Не хочу!" - кричало все в ней, а она  подавляла  тот
крик, загоняла его в глубь души, полными слез глазами смотрела уже и  не
на глубины моря, в которых навеки исчезло доброе морское существо, а  на
высокие зеленые берега, на птиц, вольно реявших над кадригой,  на  белые
камни суровой крепости, опоясывающей узкий пролив, на  толстые  железные
цепи, которыми запирались турецкие  воды,  отгораживаясь  от  свободного
морского мира. Гребцы неохотно и не спеша опускали  длиннющие,  тяжелые,
как камни, весла в воду, но кадрига плыла уже и без  весел,  свободно  и
охотно, все убыстряя бег, словно бы радовалась своему вновь  обретенному
умению чувствовать родной берег, возвращаться в  родной  город,  в  свой
дом. А она? Начто она тут, так далеко от  родного  дома,  начто,  начто,
Настася, Настася? Спрашивала сама себя, называя себя так,  как  называли
ее мама, татусь, а слышалось  другое:  начто,  начто?  Спрашивало  чужое
небо, спрашивали чужие деревья, спрашивали чужие птицы, спрашивали чужие
воды, - все вокруг полнилось  коротким  и  безнадежным:  "Начто?  Начто,
Настася, Настася?"
   В последний раз слышала свое имя здесь, над морем,  ибо  должно  было
оно утонуть в море навсегда, навеки.
   ...И названо было море Черным.

ИБРАГИМ

   Зеркала были как вода. С  блеском  глубинным  и  загадочным.  Ибрагим
любил зеркала и свое отражение в них. Как в детстве. Тогда он  смотрелся
в воду. Вода окружала остров Паргу. Маленький Георгис каждый день  бегал
на берег - встречал отца-рыбака с  моря.  Глядел  на  воду,  видел  свое
отражение. Небольшого роста, ладный, востроглазый.  Слишком  бледнолицый
для искони смуглых островитян. Перенял от них бойкость и подвижность.
   А бледность, возможно, зародилась как раз оттого, что  он  пристально
всматривался в воду. Но это его не очень занимало.  Посвистывал  себе  и
напевал, прыгая то на одной,  то  на  другой  ноге.  Охотно  свистел  на
свистульках, играл на  самодельных  дудочках.  У  соседских  дочек  была
старенькая цитра - вскоре Георгис бренчал и на цитре.  Отец  пропадал  в
море или заливался вином по самые глаза. Сын? Кроме старшего растут  еще
два. Вырастут помощники. Способности? Это слово было ему неведомо.  Мать
приобрела у торговца, скупавшего губки  по  всему  побережью,  небольшую
виолу. Приплывая на Паргу, торговец показывал маленькому  Георгису,  как
играть ту или иную мелодию. Не для  усвоения,  а  чтобы  посмеяться  над
рыбацким сыном. Когда же он приплывал через  месяц,  мальчик  уже  играл
услышанное лишь однажды. Как  будто  на  острове  у  него  был  учитель.
Ибрагим ходил на берег, дожидался отца, играл и играл. Для морских волн,
для безмолвных камней, для высокого  неба.  Часто  засыпал  с  виолой  в
руках, спал  под  палящим  солнцем,  на  горячих  камнях,  но  лицо  его
оставалось белым.  Жизнь  легка  и  заманчива!  Даже  когда  приходилось
помогать отцу, думал так же, поскольку помогал лишь относить губки  тому
странствующему торговцу. Не было тогда видно ни отца, ни сына.  Движутся
две округлые кучи губок, а под ними мелькают две пары  ног.  Коричневые,
жилистые, потрескавшиеся, все в ссадинах и шрамах -  отца.  И  стройные,
тонкие, как у козлика, - сына. Грек большой и  грек  маленький.  Большой
так и остался греком. Где-то ловит рыбу, достает губки с  морского  дна,
высушивает, продает заезжим торговцам я пропивает все заработанное. Пьет
неразбавленное кислое вино, как дикий фракиец. А маленький вырос  и  уже
давно не грек, а Ибрагим-эфенди. Он красив, умен, богат и почти  так  же
всемогущ, как и султан Сулейман. Говорить об этом  излишне.  В  Стамбуле
болтают лишь глупцы. Настоящие люди умеют молчать. Делают свое без шума.
Человека вообще не слышат и не знают. Особенно же в  таком  городе,  где
говорит только история. Единственный способ, чтобы тебя заметили, - бить
в глаза: уметь жить, наряжаться, показывать, кто ты есть. Ибрагим не был
ни пашой, ни санджакбегом, ни бейлербегом , ни визирем, но могущество его не имело  границ.
"Душа султана, его сердце и дух" - так прозвали Ибрагима.  С  Сулейманом
прожил десять лет в Манисе, где султан Селим держал своего единственного
сына,  наследника  трона,  лишь  изредка  позволяя  ему   побыть   своим
наместником в Стамбуле,  когда  сам  отправлялся  в  далекие  и  трудные
походы, как это было шесть лет назад, во время покорения Египта.  Султан
Селим не любил сына, не любил он и свою жену Хафсу, дочь крымского хана,
держал обоих в отдалении, равнодушен  был  к  обычным  утехам,  в  гарем
заглядывал изредка, да и то лишь затем, чтобы войско  не  сомневалось  в
его мужских  достоинствах,  любил  только  войну,  охоту,  верных  своих
янычар. Про Ибрагима Селим знал, как знал обо всем в своей беспредельной
империи. Возненавидел вертлявого грека. Возненавидел и сына за  то,  что
тот сделал своим любимцем не воина, а какого-то вертопраха. Особенно  не
любил пышность в одежде, к которой Ибрагим приохотил шах-заде Сулеймана.
И поэтому показалось странным, когда султан прислал Сулейману из Эдирне,
куда отправился на большую охоту в начале рамадана , дорогую сорочку из тонкого шелка. Валиде Хафса
не дала сыну надеть ее. Позвала одного из балтаджиев,  который  когда-то
повел себя с нею неучтиво, сказала, что прощает его и  в  знак  прощения
дарит ему дорогую сорочку. Такая сорочка  приличествовала  бы  и  самому