обычному хлопу-русину. Этого уж простить Бжуховский не смог бы ни  пану,
ни  богу.  На  ночлег  Бобовский  остановился  в  господском   доме   на
Подвысоком, а среди ночи туда ввалились какие-то трое. Слуга  Бобовского
сказал им, что здесь ночует сам пан  шляхтич.  Один  из  прибывших  взял
саблю и канчук Бобовского, вскочил в комнату, где тот спал, и стал  бить
сонного. "Вставай, сукин сын!" Вбежали еще двое, выволокли пана шляхтича
в переднюю  за  волосы,  били  палками,  его  же  собственным  мушкетом,
отливали водой, снова били. Бжуховский, который тоже прибыл на расправу,
кричал из сеней: "Бейте хорошенько,  только  не  грабьте!  Пусть  знает,
какой ему  хлоп  Бжуховский!"  Кто-то  выстрелил  Бобовскому  в  голову.
Обмазали мертвому лицо его же собственным дерьмом, ничего  из  вещей  не
взяли. А слуге сказали: "Скажи - убили его за то, что с паном Бжуховским
обошелся как с хлопом, а не как с шляхтичем. Чтобы все знали и помнили!"
   - Мог бы и  тебя,  татусю,  вот  так  же  убить  этот  Бжуховский,  -
испуганно говорила Настася отцу, - за мамусю вот так бы и убил!
   - Меня бог хранит! - выпячивал грудь батюшка. - Божья ласка  нисходит
на праведных, а всех грешников  ждет  геенна  огненная!  Бжуховского  же
первого!
   Но, видимо, геенна огненная была  приготовлена  для  всего  Рогатина,
потому что не проходило и трех-четырех лет, как на город нападали черные
силы, жгли, грабили, убивали, забирали  в  плен  всех,  кто  не  успевал
укрыться в  лесах  возле  Гнилой  Липы  и  за  Чертовой  горой.  Батюшка
Лисовский, несмотря на постоянное пребывание под  хмельком,  всякий  раз
избегал со своими домашними погромов, скрывался в дальнем лесу у  Гнилой
Липы, куда убегали через Львовские ворота, потому что черные силы всегда
врывались в город через ворота Бабинецкие или Галицкие. Мама Александра,
как бы предостерегая дочку, напевала ей уже  не  веселые  и  беззаботные
песенки, а  песни  такие  же  страшные,  как  набеги  чужеземцев  на  их
несчастный город: "За синiм морем, над  новим  двором,  Настася  сорочку
шиє. Шиє, вишиває i на двiр поглядає. "Миколайчику, братику, що там  так
синiє? Ци ратаєньки орють,  ой,  ци  волики  пасуть?"  -  "Ой,  Настасю,
сестро, не ратаєньки iдуть i не волики пасуть,  оно  по  тебе,  Настасю,
туроньки iдуть". - "Ой, Миколайку, братику, найми же ти кухароньку, а  я
сховаюся пiд дев'ятеро дверей, пiд  десятий  замок".  Наїхали  туроньки,
стали Настасю шукати... Настасина хустонька, но  не  Настасина  голiвка;
Настасинi пацьори, но  не  Настасина  шия;  Настасина  суконька,  но  не
Настася сама; Настасинi  панчошки,  но  не  Настасинi  ножки,  Настасинi
черевички, но не Настасин хiд. Стали  дверi  ламати,  Настасю  добувати;
дев'ятеро дверей зламали i Настасю достали..." И  плакала  мама,  словно
предчувствуя долю и свою, и своего дитятка.
   Где-то в далеких краях жили страхи, мор падал на  людей,  сотрясалась
земля.  Сам  султан  турецкий  Баязед,  боясь  землетрясения,  вышел  за
каменные стены Царьграда, жил в шатре на поле, а в Царьграде рухнули три
башни, разрушился дворец Константина Великого, сотрясало землю в Тракий,
Боснии, Далмации и даже в близкой Валахии. Кара на людей, а за что?
   Настася была еще совсем маленькой, когда напали  на  Рогатин  валахи.
Грабили и жгли, как татары и турки, вывезли из  Рогатина  все  ценности,
даже сам польский  король  разгневался  и  заставил  волахского  воеводу
Стефана вернуть награбленное, и среди всего другого были возвращены  все
ценные книги,  также  и  серебро  из  церкви  Святого  духа;  хотя  отец
Лисовский, не зная грамоты, не  мог  составить  описи  всего  церковного
имущества, но помнил все так, что с его слов была составлена бумага,  по
которой валахи и вернули украденное. А было там три  чаши  позолоченных,
три белых, всего чаш восемь, а в них серебра шестнадцать гривен и пять и
пол-лута  ,  а  еще  кресты,  кадильницы,  лампады,
пожертвования - на сорок три гривны и тринадцать  лутов  серебра.  Кроме
того, Евангелий в оправе три,  служебников  в  оправе  три,  Псалтырь  и
Часослов, Триодь цветная, октоих да  еще  четыре  книги,  названий  коих
запомнить он не в силах, ибо великой мудрости книги. Надеялся, что дочка
выучится грамоте, постигнет все известные и доступные в Рогатине науки и
тогда прочитает те редкостные книги, которые собрались в его  церкви  за
много веков.
   У священника Ивана  Теребушка  училась  Настася  читать.  Теребушкова
наука обошлась Лисовскому в целую свинью. "Свинью целую положил на  свою
Настасю,  прошу  я  вас!"  -  восклицал   отец   Гаврило.   Он   плакал,
растроганный, глядя на  свое  теперь  уже  ученое  дитя.  "Малжонка  моя
верно-милая уродила мне со мною сплодженую дочку панну Настасю, первую в
городе моем, которая во всем теле своем, тако в лице, яко  и  в  знаках,
которые у меня, притрафила и уродила". Но в пьяном хвастовстве,  попирая
собственное достоинство, упорно величал дочку королевной,  а  достаточно
ли для "королевны" мизерной  науки,  почерпнутой  у  Теребушка?  Еще  бы
набраться ей и добрых обычаев да наук высоких, а дать все это в Рогатине
мог единственно викарий Иероним Скарбский. Когда же отец Гаврило сунулся
к викарию, тот заломил цену уже не в  одну  свинью,  а  в  целых  шесть.
"Шесть свинок за науку его латинскую! -  потрясал  маленькими  кулачками
отец Лисовский. - За язык славянский свинью  одну,  а  за  латину  целых
шесть?  А  язык  же  славянский  правдой  божьей  основан,  построен   и
огражден-есть,  в  латинском  же  только  лжа,  поганская   хитрость   и
фарисейство сидит, почивает и обладает!" Но кто же еще  в  Рогатине  мог
похвалиться тем, что положил на всю науку для  своего  дитятка  одну,  а
потом целых шесть откормленных свиней? И  мог  ли  уберечься  от  искуса
похваляться таким деянием на протяжении всей своей жизни батюшка Гаврило
Лисовский? Ведь и оправдание было под рукой. Ибо разве  же  проживешь  с
одним Часословом? Без латыни не  поймешь  ни  судьи,  ни  стряпчего,  ни
посла. И Настася стала  ходить  на  усадьбу  к  викарию  Скарбскому.  Он
ошеломил маленькую девочку огромностью своих знаний, суровостью ума. Его
небудничность поражала и  оглушала.  Одевался,  как  никто  в  Рогатине,
высокий, тонкошеий,  с  грустными  темными  глазами,  с  тихим  голосом,
равнодушный к мирским утехам, далекий от мелочей  и  суеты,  он  поразил
Настасю в самое сердце, и она  влюбилась  в  него  не  так,  как  доныне
влюблялась в сопливых мальчишек,  с  которыми  носилась  босиком  то  на
Чертову гору, то в отцову церковь разглядывать причудливые древние иконы
с бородатыми святыми.
   Мордастая Урсуля, дочка городского слесаря Блазея Зебриновича,  узнав
про Настасину влюбленность, безжалостно высмеяла подругу:
   - Да ведь тот Скарбский ни на что не способен!
   - Как это? - возмутилась Настася.
   - Еще и голомордый!
   - Сама голомордая.
   - А видишь, как он ходит? Разве мог бы он от татар убежать?