роскошью, которой окружал себя благодаря щедрости Сулеймана, считал, что
этим облегчает себе жизнь, упорно уговаривал себя, что  жизнь,  в  конце
концов, и не может быть тяжелой, раз  она  называется  жизнь.  А  зачем?
Пусть тот старый мошенник Синам-ага обманывает  людей,  ибо  таково  его
призвание на этой земле, пусть покупает и продает все  на  свете  Луиджи
Грити, поскольку он купец, но зачем же тогда убеждать себя в том, во что
никогда не поверишь?

РОГАТИН

   Дождем, как слезами, заливало весь видимый и невидимый мир, и душа ее
вся плавала в слезах. Она шла, бездомная  сирота,  несчастная  пленница,
проданная  и  проклятая,   под   чужим   небом,   прочищенным   ветрами,
безжалостным и бледным, как холодные глаза стрелков-лучников.  Здесь  не
было дождя, он лил, как слезы, в ее  душе  да  еще  там,  куда  не  было
возврата, в таком далеком, что сердце вырывалось от отчаянья  из  груди,
недосягаемом, навеки утраченном Рогатине.
   Что-то темное, большое и страшное  -  зверь  поднебесный,  призрак  -
налетело на нее, надвинулось, и голос  дождя  звучал  в  ее  сердце  как
невозместимая горькая утрата. Ничего и никогда в жизни не увидишь  лучше
и милее, не переживешь уже того, что пережила когда-то.
   Призраки были здесь, а позади все только  настоящее  -  лишь  протяни
руку, а тут обман, ненастоящесть падали  под  ноги,  летали  в  воздухе,
выступали  из  стен,  толпились  в  просмердевших  нечистотами  улочках,
сновали неслышно, как  клубки  шерсти,  а  то  вдруг  прорывались  диким
мяуканьем - то ли кошачьим, то ли дьявольским. Но дьяволами должны  были
быть люди, а  мяукали  кошки,  тысячи  кошек  повсюду,  кошек,  кошечек,
изнеженных и избалованных, безнаказанных и неприкосновенных,  ибо  кошка
была любимым животным их пророка.
   А может, это неизбежная кара за то, что осталось там,  за  морем,  за
степью, за реками и лесами? Может, и не за ее собственные  грехи  -  она
еще не успела их  нажить,  -  а  за  грехи  давно  умерших,  несчастных,
проклятых, заблудших? Нелепость,  нелепость!  Неужели  и  теперь  должна
пугать сама себя, как делал это ее татусь в Рогатине? Батюшка  Лисовский
в пьяном бреду запугивал грехами и грозил карами всем без исключения, он
цеплял грехи ко всему сущему, даже к деревьям и камням, не признавая  их
лишь за самим собой, ибо не мог отличать в своих поступках  грешного  от
праведного, обреченный на постоянное  опьянение  если  не  от  молитв  в
церкви  Святого  духа,  то  от  пива  и  горилки  рогатинских  пивоваров
Квасницы, Якубовича и Роздольского.
   В ее крови были неистовость отца и легкий нрав матери. Гнездилось это
у нее в душе в  таком  беспорядке,  что  даже  строгий  учитель  Иероним
Скарбский, к которому посылал ее Гаврило Лисовский в ожидании  чудес  от
своей единственной дочери, не смог навести  в  той  душе  хоть  какой-то
порядок, а, наоборот, еще больше взбудоражил все то, что до времени было
приглушено, жило только в зародыше, еще  и  не  проклевываясь  к  жизни.
Жертва темных сил, безвременная мученица (как  будто  для  мук  человеку
непременно должно быть определено какое-то  время!),  лишенная  свободы,
которую если еще и сберегла, то разве что глубоко в  сердце  и  в  своей
неукротимости. Щедро одаренная волей к жизни, она не имела  теперь  даже
такой свободы, какой обладала всякая паршивая кошка на улицах Стамбула.
   Пережила утрату матери, которую четыре года назад взяла в  плен  орда
так же, как теперь ее самое, бесследно исчез несчастный отец в  пылающем
Рогатине, пережила собственную смерть или какое-то подобие смерти, чтобы
теперь воскреснуть, как на старенькой иконе в отцовской  церкви  Святого
духа, но не в таинственном сиянии святости, не для поклонений вопящей от
восторга, одуревшей от чуда толпы,  а  для  прозябания  понурого,  почти
животного. Единственное, что она могла, -  это  возвращаться  без  конца
памятью в родной Рогатин, к крутым  тропкам  со  щекочущим  спорышом  по
сторонам, к густому  малиннику  за  раскидистой  грушей,  которая  зимой
грустно чернела среди снегов, а летом накрывала зеленым шатром  чуть  ли
не всю усадьбу Лисовских. И дом свой видела с крутых улиц  Стамбула  так
явственно, словно стояла перед ним,  дом  из  толстых  сосновых  бревен,
просторный, с  окнами  на  высокий  ольшаник,  за  которым  внизу  бежит
Львовская дорога, упираясь возле вала под горой в  Львовские  ворота  со
старым перекидным мостом через ров, а во рву  буйство  лопухов,  лягушки
блаженствуют в вечных дождевых лужах, змей  и  ужей  скапливается  такое
множество, что вот-вот поползут они на Рогатин. Отец Гаврило  Лисовский,
коему не раз приходилось ночевать во рву и  которого  змеи  не  трогали,
словно считая своим, предрекал для Рогатина кару иную, столь же тяжелую,
как для библейских Содома и Гоморры, потому что после этих двух  третьим
городом, который бог хотел убрать с  лица  земли,  был  именно  Рогатин,
спасенный случайно, но от  кары  не  избавленный.  Как  ни  пугал  своих
прихожан пьяненький попик, приношений и пожертвований  на  церковь  было
слишком мало, чтобы держаться батюшке Лисовскому  среди  первых  граждан
Рогатина, а потому на усадьбе вечно хрюкали огромные свиньи, хищные, как
лесные вепри, прожорливые, чавкающие, визгливые. Мама Александра с  утра
до ночи пекла ячменные коржи,  ломала  их  еще  горячими,  замешивала  в
деревянных бадьях пойло, носила, надрываясь, в свинарник тем  ненасытным
тварям, они мгновенно пожирали  принесенное,  грызли  бадьи,  прогрызали
доски загородок,  выставляли  хищные  рыла,  высовывали  длинные  тонкие
розовые языки, заходились в неистовом визге.  Ада,  которым  отец  пугал
всех вокруг, Настася не боялась еще с тех пор, как только стала понимать
слова взрослых людей - видела тот ад ежедневно,  жила  в  нем  вместе  с
несчастной своей матерью.
   Свиней Лисовский продавал на  знаменитой  Рогатинской  ярмарке,  куда
сгоняли тысячи голов скота, овец, свиней, коз, а покупать съезжался  люд
из Галича, Львова, Сандомира, из самой Литвы и  чуть  ли  не  из  Киева.
Батюшку  Лисовского  в  шутку  называл   тот   ярмарочный   люд   "отцом
свинопаственным". Но разве мог он бояться каких-то там  слов,  если  сам
умел пугать людей словами торжественными, загадочными, темными!  Задирал
бородку, раздувал  ноздри,  грозился  сухоньким  пальчиком,  похожим  на
кривую веточку: "Но своемненно паче же реши, не зная сущаго  положеннаго
разума". Мама Настаси не очень  и  тяготилась  своим  каторжным  трудом.
Тоненькая и маленькая, вытаскивала из печи черные казаны, месила колючие
ячневики, обваривала по локти руки в кипятке, и все  это  со  смехом,  в
непостижимой радости, с припевками то веселыми, то грустными,  например:
"Ой, кувала зозуленька, тепер не чувати: ой, де я  ся  не  родила,  мушу
привикати..." А отец  Лисовский  все  грозился  неминуемостью  кары  для
Рогатина и рогатинцев, хотя его маленькая Александра и не была  местной,