гнали дальше на продажу  или  на  убой,  а  впереди  отары  важный,  как
Синам-ага,  выступал  огромный  черный  козел  с   повешенным   на   шею
колокольчиком-боталом  из  позеленевшей  меди,  и  та  медь   с   каждым
покачиванием козлиной  шеи  звенела  глухо,  мучительно,  как  Настасино
сердце.
   Отара была как их доля. Овец гнали, как людей, а людей  -  как  овец.
Духом гибели повеяло на несчастных женщин от этого зрелища, в ноздри бил
им смрад ненависти, слышался голос смерти.
   - Гий! Гий! -  кричали  чабаны-болгары  голосами  устало-тусклыми,  а
Настасе  чудилось,  будто  это  глубоко  в  ее   груди   звучит   чье-то
предостережение: "Стой! Стой!", и тело ее словно  одеревенело,  потеряло
гибкость и изящество, не могла ступить ногой, не  могла  шевельнуться  -
вот так бы упала, ударилась о землю и умерла тут, чтобы не видеть  этого
чужого города, не  ощущать  на  себе  липких,  ползущих,  как  гусеница,
взглядов,  не  знать  унижения  и  страха,  сравняться  с  теми  овцами,
предназначенными на убой.
   Но снова смилостивилась над нею судьба. Евнухи свернули в  проулок  к
двухэтажному деревянному дому, старому и расползшемуся, как и его хозяин
Синам-ага. Настася краем  сознания  отметила  густую  резьбу,  маленькие
окошечки с густым плетением деревянных решеток наверху, крепкую дверь  с
толстым медным кольцом, старое дерево перед домом, клонившееся на  стену
- вот-вот упадет. Из бесконечного Стамбула,  из  его  ненависти  и  муки
бесконечной они были брошены теперь в тишину этого прибежища, в  тесноту
деревянной клетки-тюрьмы,  где  свободу  заменили  решетками  на  окнах,
старыми  коврами  на   полу,   подушками   -   миндерами,   беспорядочно
разбросанными между медной посудой,  курильницами,  вещами  незнакомыми,
причудливыми, бессмысленными и враждебными.
   С женщин сняли железные ошейники. Наконец-то, наконец! Показали,  где
вода, где все необходимое.
   Хоть и навеки, может, похоронены в этих четырех стенах, но спасены от
алчных глаз и живы, живы!
   Синам-ага, приглядываясь, как провожали пленниц на женскую половину и
крепко запирали для надежности, бормотал молитву благодарности: "Во  имя
Аллаха милостивого, милосердного. От зла тех, что дуют на узлы,  от  зла
завистника, если он завидовал!"
   Медленно поплелся на мужскую половину дома  -  селямлик.  Теперь  мог
терпеливо выжидать со  своей  добычей,  пока  придет  время  выгодно  ее
продать. Ту красноволосую продаст венецианцу, давшему задаток, а до  тех
пор она будет вместе со всеми. Торопиться с нею не следует, хотя  она  и
не его наполовину. Никогда не надо спешить отдавать чужое. "Если  дадите
Аллаху хороший заем, он удвоит вам и простит вас... знающий  сокровенное
и явное, велик, мудр!.."

ВАЛИДЕ

   О своей новой рабыне Ибрагим забыл. По крайней мере, хотел, чтобы так
думали. Кто? Его евнухи, которых должен был  держать  для  присмотра  за
гаремом? Или сама рабыня,  слишком  дерзкая  и  неукротимая  для  своего
положения? Дерзости он не прощал никому. Даже султан Сулейман никогда бы
не осмелился быть дерзким с Ибрагимом.  Отношения  между  ними  вот  уже
десять лет были  чуть  ли  не  братские.  Старшим  братом,  как  это  ни
удивительно, был  Ибрагим.  Сулейман  подчинялся  Ибрагиму  во  всем:  в
изобретательности,  в  капризах,  в  настроениях,  в  спорах,  в  конных
состязаниях и на охоте. Шел за  ним  с  удовольствием,  словно  бы  даже
радостно, Ибрагим опережал Сулеймана во всем, но придерживался  разумной
меры, не давал тому почувствовать, что в чем-то он ниже,  менее  одарен,
менее ловок. Все это было, но все было в прошлом. Смерть султана  Селима
изменила все в один день. Ибрагим был слишком умным человеком, чтобы  не
знать,  какая  грозная  вещь  власть.   Человек,   облеченный   властью,
отличается  от  обыкновенного  человека  так  же,  как  вооруженный   от
безоружного. Над султаном - лишь небо и аллах  на  нем.  Аллах  во  всем
присутствен, но все повеления исходят от султана. Теперь Ибрагим  должен
был оберегать Сулеймана, охранять его днем и  ночью,  удерживать  в  том
состоянии и настроениях, в каких он  был  на  протяжении  десяти  лет  в
Манисе, конечно же по отношению к себе, ибо зачем же ему было заботиться
о ком-то еще на этом жестоком и  неблагодарном  свете?  Напряжение  было
почти  нечеловеческим.  Быть  присутствующим  даже   тогда,   когда   ты
отсутствуешь. Появляться, чуть только султан подумает о тебе,  и  суметь
так повлиять на султана, чтобы он не забывал о тебе ни на миг. В  Манисе
Ибрагимовыми соперниками были только две женщины - мать Сулеймана валиде
Хафса и любимая жена Махидевран. Впрочем,  остерегаться  он  должен  был
только  валиде,  ибо  она  имела  власть  над   сыном   таинственную   и
неограниченную. В Стамбуле валиде приобретала силу еще большую,  но  тут
появилась соперница самая страшная - держава, империя. Она затягивала  в
себя  Сулеймана,  грозила  проглотить,  состязаться  с   империей   было
бессмысленно, поэтому Ибрагим  должен  был  теперь  заботиться  лишь  об
одном: не отставать от Сулеймана, быть с ним сообща в добре и зле, ясное
дело, уступая ему для вида первое место, хотя на самом деле изо всех сил
удерживался в положении, которое занимал в Манисе. Его  называли  хитрым
греком, никто при дворе не любил его, кроме Сулеймана и валиде,  которой
нравилось все, что мило сыну, а Ибрагим не проникался ничьими чувствами,
весьма хорошо зная, что каждый выплывает из моря в  одиночку,  полагаясь
лишь на собственную ловкость. Недаром же он родился и вырос  на  острове
из твердого белого камня. Знал еще сызмалу: жизнь тверда, как камень,  и
окружена глубоким безжалостным морем. Дух островитянина жил  в  Ибрагиме
всегда, хоть и глубоко  затаенный.  Если  говорить  правду,  то  Ибрагим
глубоко презирал людей с материка, но презрение свое умело скрывал,  ибо
численное преимущество было не за островами, а за материком.  Численное,
но и только. Силой души он превосходил всех. Также и султана.  Знал  это
давно, никому другому этого знать  не  полагалось.  Поэтому  должен  был
прикидываться предупредительным и даже  унижаться  перед  султаном.  Дух
его, неспособный к унижению,  страдал  при  этом  безмерно,  но  Ибрагим
ничего не мог с этим поделать, разве что истязать тем или иным  способом
свое тело. Мог отказать себе во вкусной еде,  когда  Сулейман  не  хотел
ничего есть, месяцами не наведывался в свой гарем, сопровождая Сулеймаиа
в его странствиях, на охоте, в размышлениях и скуке; забывал о прибылях,
довольствуясь  простейшими  милостями   своего   высокого   покровителя:
улыбкой, восторженным словом, благосклонным взглядом или простым  кивком
головы. Часто Сулейман запирался с Ибрагимом для ужина вдвоем, без  слуг
и без свидетелей, целые  ночи  проводили  они  в  беседах,  во  взаимном