восхищении, пили густые кандийские вина,  поставляемые  Ибрагиму  верным
ему Грити. Изнеможенный Сулейман засыпал, но его  собеседник  не  смежал
век. Ибрагим боялся постели. Заснешь, так, может, и навеки. В этой земле
такое часто случается. А может, где-то глубоко в  памяти  жило  страшное
воспоминание о том,  как  он  заснул  на  теплых  камнях  и  стал  рабом
Джафер-бега. Теперь обречен был жить как  сова.  И  когда  выпадало  ему
провести ночь с женщиной,  то  вымучивал  ее,  не  давая  уснуть  ни  на
минутку, жестоко и неумолимо подгонял ее в утехах и ласках: "Не сплю  я,
так и ты не смеешь спать".
   Где-то пугливо ждала первой ночи с ним новая рабыня,  за  которую  он
заплатил бешеные деньги, поддавшись неизъяснимому движению души, - он не
торопился. Суть обладания женщиной не в осуществлении задуманного - суть
в самом замысле, в злом наслаждении власти над выжиданием  своим  и  той
женщины, над которой ты нависаешь, как карающий меч, как судьба, как час
уничтожения. Это ты выбираешь надлежащий  момент  и  берешь  женщину  не
просто нагую, но оголенную от всего сущего, и нет тогда с нею  ни  бога,
ни людей, только ее обладатель. С намного  большим  желанием  бросил  бы
Ибрагим себе под ноги нечто большее, чем женщину, но пока не  имел  того
большего, боялся даже подумать о том, ибо не  влекло  его  ничто,  кроме
власти. Власть была у султана, Ибрагиму суждено было смирение,  особенно
невыносимое из-за того, что ходил около власти на расстоянии  опасном  и
угрожающем. Но довольствоваться приходилось малым. Поэтому  он  вспомнил
наконец о своей золотоволосой рабыне и велел старшему евнуху привести ее
ночью в ложницу.
   У  изголовья  помаргивал  сирийский  медный  светильник,  из   медной
курильницы на середине большого красного ковра вился тонкий  дымок  едва
уловимых  благоуханий.  Ибрагим  лежал  на  зеленых,  как   у   султана,
покрывалах, держал  перед  собой  древнюю  арабскую  книгу,  книга  была
толстая и тяжелая, держать без деревянной подставки  да  еще  в  постели
такую  тяжесть  было  просто  нелепостью,  но  ему  очень  уж   хотелось
показаться перед девчонкой именно так - солидным ученым мужем,  поразить
ее так же,  как  хотел,  видимо,  поразить  на  Бедестане,  назначив  не
торгуясь  цену  за  нее  вдвое  большую,  чем  просил  старый   мошенник
Синам-ага. Как ее зовут? Роксолана. Имя ей дал Луиджи  Грити.  Небрежно,
не думая, мимоходом. Пусть будет так! Можно было бы  еще  назвать  Рушен
. Это  тоже  будет  напоминать  о  ее
происхождении  и  в  то  же  время  соответствовать   османскому   духу.
Подталкиваемая евнухом, девушка вошла в  просторную  ложницу  и  не  без
удивления увидела на зеленом ложе того самого венецианца, что  купил  ее
на Бедестане. Была вся в розовом  шелку,  тонком  и  прозрачном,  но  не
слишком. Ибрагим повернул к ней голову, свел к переносице брови.
   - Ты будешь  отныне  Рушен,  -  сказал  на  странном  славянском,  от
которого Настасе захотелось смеяться.
   - Разве ты  турок?  -  забыв,  зачем  ее  сюда  привели,  простодушно
спросила она.
   - Рушен и Роксолана, - так будешь называться, -  не  отвечая,  строго
пояснил грек.
   - Ты был на базаре византийцем и походил на христианина,  а  выходит,
ты турок? - Настася стояла у двери и удивлялась не так своей  беде,  как
этому худощавому человеку, который даже в постели держит накрученный  на
голову целый стог из белого полотна.
   - Подойди ближе и сбрось свою одежду, она мешает мне рассмотреть твое
тело, - велел Ибрагим. - Ты рабыня и должна делать все, что я тебе велю.
   - Рабыня? Рабы должны работать, а я сплю да ем.
   - Ты рабыня для утех и наслаждений.
   - Для наслаждений? Каких же?
   - Моих.
   - Твоих? - Она засмеялась. - Не слишком ли ты хилый?
   Он оскорбился. Сверкнули гневно глаза, дернулась щека. Швырнул  книгу
на ковер, крикнул:
   - Подойди сюда!
   Она шагнула словно бы и к ложу, и в то же время в сторону.
   - Еще ближе.
   - А если я не хочу?
   - Должна слушаться моих повелений.
   - Ты же христианин? Ведь не похож на турка. Христианин?
   Это было так неожиданно, что он растерялся.
   - Кто тебе сказал, что я был христианином?
   - И так видно. Разве не правда?
   - Теперь это не имеет значения. Подойди.
   - Не подойду, пока не узнаю.
   - Чего тебе еще?
   - Должен мне ответить.
   - Ты дерзкая девчонка! Подойди!
   - Нет, ты скажи мне. Слышал про тех семерых  отроков,  что  уснули  в
Эфесе?
   - В Эфесе? Ну, так что же?
   - Они до сих пор спят?
   Ибрагиму  начинало  уже  нравиться  это  приключение  в   собственной
ложнице.
   - По крайней мере я не слышал, чтобы они  проснулись,  -  сказал  он,
развеселившись. - Теперь ты удовлетворена?
   - А тот священник? - не отступала она.
   - Какой еще священник?
   - В храме святой Софии. Когда турки с их султаном ворвались в  Софию,
там отправляли святую службу, все  стояли  на  коленях  и  молились.  На
амвоне стоял священник, который вел службу. Янычар кинулся с  саблей  на
священника и уже замахнулся разрубить его, но  тот  заслонился  крестом,
попятился к стене храма, и стена расступилась и спрятала священника.  Он
выйдет из нее, когда настанет конец неверным. Ты должен был  бы  слышать
об этом.
   - Никто здесь не слыхивал о таком. Это какая-то дикая выдумка.
   - Почему же дикая? Это знают все почтенные люди.
   Настася легко шагнула ближе к ложу, нагнулась над книгой, перевернула
страницы.
   - Не знаю этого письма. Какое-то странное.
   - Умеешь читать?
   - Почему бы не уметь? Все умею.
   - Так иди ко мне.
   - Не пойду. Этого не умею и не хочу. С тобой не хочу.