гаремом, но и не поддается чарам своих  рабынь.  Кажется,  валиде  Хафса
была этим весьма обеспокоена, побаиваясь, чтобы сын не  пошел  в  своего
отца и не порвал с женским миром насовсем.  По  матери  она  черкешенка,
поэтому вознамерилась  разбудить  в  сыне  мужчину,  подыскав  для  него
достойную жену из своего племени. Женщине почти всегда удается  добиться
задуманного. Последние три года  Сулейман  постепенно  становился  рабом
гарема. Ибо там появилась Махидевран.
   - Я слышал это  имя,  -  поглаживая  бороду,  сказал  Грити  с  видом
человека, для которого не существует тайн. - Слышал еще тогда, когда она
была в Манисе. Я купец, а купец должен покупать также и вести обо  всем,
что происходит  вокруг.  Особенно  вести  высокие.  О  Махидевран  могут
заговорить повсюду еще  больше,  чем  о  самом  Сулеймане.  Не  так  ли,
Ибрагим?
   Ибрагим молча усмехнулся. В глубине  души  считая  себя  умнейшим  из
людей, с которыми он сталкивался, он не  любил  провидцев,  а  еще  знал
наверное: купить можно действительно  все,  даже  наибольшие  тайны,  но
купить знание грядущего еще никому не удавалось и не удастся никогда.
   - Посмотрим, - уклончиво ответил он. - Сулейман  только  что  сел  на
престоле Османов.
   - Но ведь вы знаете султана как никто! - воскликнул Грити.
   - Я не знаю даже собственных снов, - жестко ответил грек и  повторил:
- Даже собственных снов.

МАХИДЕВРАН

   Пожалуй, знала до конца своего сына лишь  валиде  Хафса.  Знание  это
досталось ей горько. Посвятила Сулейману всю жизнь, потемнела устами  от
многолетнего  презрения,  которое  претерпевала   от   султана   Селима,
заведшего, по  примеру  деда  своего  Мехмеда  Фатиха,  целый  гарем  из
миловидных юношей, отдала все силы души на служение единственному  сыну,
выстраивала здание его жизни упорно и заботливо. Не было  обычной  любви
между матерью и сыном, объединяла их неизбежность, может, страх или даже
ненависть, но разъединиться уже не могли: слишком  боялись  друг  друга,
слишком много лежало между ними тайн, которых не должен был знать мир.
   Женщины не  относились  к  тайнам,  недоступными  тоже  не  были  для
султанского внука, а впоследствии сына. Как только  у  Сулеймана  начали
пробиваться усы, он получил  свой  гарем,  не  пошевелив  ради  этого  и
пальцем. Сказано же: "...женитесь на тех, что приятны  вам,  женщинах  -
двух, и трех, и четырех. А если боитесь, что не будете справедливы, то -
на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы".
   Смолоду приученный к распутству, Сулейман, однако, не бросился в него
алчно и исступленно, но и не пренебрегал женщинами,  как  его  отец.  Он
мечтал и тосковал о переживаниях более чистых, утонченных и благородных;
надоедливых, тупых женщин-девочек, роскошных глупых одалисок было у него
предостаточно, хотел теперь рядом с  собой  видеть  женщину  красивую  и
гордую, привлекательную и мудрую не только одним телом,  но  и  сердцем,
женщину, которая могла бы понять его и быть равной  ему  всюду  и  всюду
сделать счастливым: за трапезой и в беседе,  в  постели  и  в  державных
делах, которые были предначертаны ему в будущем неминуемо.
   Искать такую женщину не мог и не умел. Султаны и их сыновья  не  ищут
жен. Это делают за них другие. Часто все решает простой  случай.  Валиде
Хафса не могла полагаться на случай. Помог ей, как  это  ни  невероятно,
сам султан Селим. В неудержимой жажде завоевательства он  замахнулся  на
землю, размерами равную его империи, а богатством и могуществом  намного
ее превышавшую, - на Египет. В Египте вот уже чуть ли не целых  сто  лет
господствовали мамелюки  из  родного  Хафсе  племени  черкесов.  Прежние
бедные наемники-воины с далекого Кавказа захватили власть в этой великой
державе и распространили  ее  на  все  близлежащие  земли  со  святынями
мусульманскими  и  христианскими  -   Меккой   и   Иерусалимом.   Селим,
раззадоренный легкой победой над персидским шахом, повел своих янычар на
мамелюцкого султана Кансуха ал-Гурия.  Перед  боем  под  Халебом  султан
сказал своим  воинам:  "Если  нам  суждено  погибнуть,  -  наше  царство
небесное; если же победим врага, нашим будет царство земное".  Преданный
наместником Халеба Хаир-бегом, восьмидесятилетний султан Кансух ал-Гурия
был разгромлен под  Халебом,  а  нового  мамелюцкого  султана  Туман-бея
предал его воевода Джамберди Газали. Селим щедро вознаградил предателей:
Хаир-бега посадил наместником в Египте, а Джамберди Газали - в  Дамаске,
отдав ему всю Сирию. Селимов великий визирь  Юнус-паша  сказал  султану:
"Половина исламского  войска  погибла  в  боях  и  осталась  в  песчаных
пустынях, и единственная польза от  этого  та,  что  Египет  перешел  во
власть своих предателей". Селим велел задушить визиря  за  такие  слова.
Воспользовалась  же  разгромом  мамелюцких  султанов  Египта  совершенно
неожиданно валиде Хафса. Как только она узнала о  первой  победе  Селима
под Халебом и о смерти  Кансуха  ал-Гурия,  немедленно  снарядила  своих
доверенных гонцов на далекий Кавказ, к своему племени, и велела передать
старшинам: "Чего вы еще ждете в своих  горах?  Всемогущественный  султан
побил черкесских мамелюков, вскорости придет со своим исламским  войском
и  на  Кавказ.  Шлите  его  сыну  лучшую  из  своих  девушек,   так   же
непревзойденную  красотой  и  достоинствами,  как   непревзойдена   сила
султанского войска".
   Гонцы ездили долго, поскольку дорога из  Манисы  далекая,  тяжелая  и
полна опасностей: пустыни, горные цепи, бурное море и еще  горы,  чужие,
суровые, дико-неприступные. Как отыскать там маленькое  племя  черкесов,
как до него доступиться и приступиться? Когда же вернулись, были с  ними
три брата-черкеса, привезшие завернутый в огромную мохнатую бурку  живой
дар. Духом далеких ветров, ночных костров, крепкой конской силы било  от
братьев и от того спрятанного  в  черной  бурке  дара,  и  валиде,  хотя
никогда не знала духа черкесского племени,  хищно  раздула  ноздри  -  в
женщине голос крови звучит и на расстоянии поколений.
   Где та Маниса  и  что  Маниса,  а  вот  ведь  донесся  из  нее  голос
султанской  жены  до  неприступного  каменного  Кавказа,  услышали   его
благородные черкесы, и хоть никому  никогда  не  покорялись,  столетиями
вели жизнь дикую и кровавую, но услышали в этом голосе нечто,  может,  и
близкое, мгновенно откликнулись и послали неведомому шах-заде, сидевшему
в еще более неведомой Манисе, драгоценнейшую жемчужину своего племени.
   Только один большой черный глаз увидела  валиде  Хафса  в  косматости
бурки - скользнул по ней с холодным равнодушием, а ее  ударило  в  самое
сердце тем взглядом, почувствовала, как проснулась  в  ней  кровь  диких
предков, вскипела и заиграла, как в танце  кафенир,  во  время  которого
черкесы делают признания в любви единственно дозволенным у них  способом