шелках, в  белых,  желтых  и  черных  жемчугах,  с  зелеными,  голубыми,
красными самоцветами (за ночь любви), в золоте, парче, в кисее, в тонких
шалях, все прозрачно, ничто не спрятано и не укрыто. Все ждало  султана,
только его одного, все готовилось для него, состязалось за  него.  Какой
ужас, какой позор и какое унижение!
   Султан явился в зале, как дух святой, - незаметно, внезапно, чуть  ли
не сверхъестественно. Настася никак не могла привыкнуть к тому, что люди
в гареме появляются всегда неожиданно, ниоткуда, словно  бы  из  ничего.
Для этого  устроено  было  здесь  множество  потайных  дверей,  укрытий,
тяжеленных занавесей из  плотных  тканей,  поднятых  под  самые  потолки
галерей и переходов, отовсюду поблескивали  чьи-то  глаза,  улавливалось
чужое дыхание, шевелились стены, призраки жили в  каждой  щели,  готовые
мгновенно стать плотью, враждебной и ненавистной. Можно ли  когда-нибудь
привыкнуть к такому, не сойдя с ума?
   Султана сопровождал Четырехглазый. Появился незамеченным и исчез,  во
мгновение ока очутился около своих евнухов, которые  стерегли  одалисок,
расставляли их так и этак, резким шепотом передавали  повеления  валиде,
кому, когда, что и как делать и как  себя  вести.  А  султан  между  тем
усаживался на свой гаремный трон - высокий, весь в  блеске  золота,  сам
тоже весь в золоте, в широченных, до самой земли,  тяжелых  от  золотого
шитья  халатах,  в  невероятно  высоком  тюрбане,  на  котором   кроваво
поблескивали две нитки рубинов, а еще один рубин, может самый большой на
свете,  пылал  на  безымянном  пальце  султана,  точно  кровавый   глаз,
уставившийся в пеструю девичью толпу, понуро  выискивая  там  несчастные
жертвы.
   Как только Сулейман прикоснулся к своему насесту, валиде подала  знак
кизляр-аге,   тот   толкнул   ближайшего   евнуха,   все    задвигалось,
заволновалось, на возвышение выпорхнуло несколько скупо одетых девчушек,
где-то зачастили барабаны, гнусаво запела зурна, начался танец.
   Султан то ли смотрел, то  ли  не  смотрел.  Сидел  окаменело,  тюрбан
оттягивал ему голову, был, наверное, тяжелый, как  камень,  нависал  над
миром, будто все османство с его жестокостью, ненасытной  алчностью.  Он
не шевельнулся и тогда, когда  безмолвных  танцовщиц  сменили  поющие  и
когда  евнухи  для  разнообразия  стали  выпускать   одалисок   меньшими
стайками, по две, по три. Он не скрывал  величия,  как  немыслимая  гора
среди  беспредельной  равнины,  как  нечаянное  откровение.  Был  ничей,
холодный и одинокий, как  руки,  поднятые  к  звездам,  как  дождь,  что
оторвался от тучи и не упал на землю, как слабый листок,  занесенный  из
печальных осенних садов в разбушевавшееся море. Настасе стало  жутко  от
созерцания этого всемогущего человека.  Зачем-то  подкладывал  под  себя
правую руку, точно маленький мальчик. Грел ее, что ли? А может,  прятал,
чтобы  не  выдать  себя  преждевременно  нетерпеливым  жестом,  взмахом,
которого не хотел, повелением, к которому не  был  подготовлен?  Настасе
даже жаль стало этого человека. Чем-то напомнил ей  викария  Скарбского.
Такой же одинокий здесь, в своих недоступных другим  знаниях,  такой  же
высокий, задумчивый, суровый. Только тот всегда бритый, а этот с  усами,
длинными, мрачными и немилосердными.
   А вокруг звучали песни, нудные  и  тоскливые,  как  неволя.  Песни  о
чистой любви, какой никогда не было в султанских дворцах,  только  дикое
неистовство самцов и поругание. Настася и не прислушивалась к ним,  была
равнодушна и к тому, что евнухи так же вытолкают со временем на середину
и ее и будет она кружиться вокруг огромного барабана,  в  который  бьет,
обливаясь потом, тот старый олух в белых шерстяных чулках.
   Но тут вылетела на  возвышение  одалиска  Гульфем,  первая  по  своей
красоте в гареме, соперница самой Махидевран, та самая  Гульфем,  каждый
жест которой сопровождался горячим завистливым перешептыванием, высокая,
яркая, вся огонь и красота  -  лицом,  бровями,  глазами,  жадным  ртом,
жемчужными зубами, чувственным носом, волосами как ароматная ночь, телом
еще более жадным, чем ее алые губы, она еще и не пела, и не  закружилась
в танце, только занесла над головой,  удлинив  до  бесконечности  гибкие
белые руки, маленький  бубен,  еще  и  не  прикоснулась  к  нему  своими
длинными холеными  пальчиками,  не  прозвучал  еще  ни  единый  звук,  а
невозмутимый и неподвижный дотоле султан дернул головой, дернулся  весь,
передвинулся на троне, подложил под себя уже не одну, а обе руки, и лишь
теперь в Настасе пробудился дух соперничества, дух  борьбы,  гордости  и
достоинства. Что ей та Гульфем? Красивая, здоровая, нахальная? Пусть!  И
что ей здесь все?  Что  сам  этот  мрачный  человек  с  закутанной,  как
поповский младенец, головой?! Всех превзойти,  победить,  всех  попрать!
Показать всем! Чтоб они знали! Хуррем? Пусть знают, какова Хуррем и  что
она может! Если бы  не  эта  Гульфем,  если  бы  Настасю  вытолкнули  до
красавицы одалиски, она бы пропела свое без огня и без  охоты,  была  бы
просто еще одной из этой толпы, но, к счастью или  к  несчастью,  кто-то
(валиде - кто же еще!) сделал так,  что  та  Гульфем  своим  торжеством,
своею победой без борьбы зажгла в душе Настаси  такое  неистовое  пламя,
что если оно и не  сожжет  кого-нибудь  постороннего,  то  уж  ее  самое
наверняка.
   Уже и  не  слышала,  как  пела  Гульфем,  не  видела,  как  бесстыдно
изгибалась перед султаном, не заметила и движения султановой руки, вслед
за которым  возле  повелителя  мгновенно  оказался  кизляр-ага  и  подал
султану легонький платочек из цветастой кисеи.  Султан  передвинулся  на
троне, как будто готовился встать, что-то сделать. Настася не знала, что
именно, но и не зная испугалась так,  что  прыгнула  на  подмостки,  где
томно изгибалась Гульфем,  а  евнух  в  белых  шерстяных  носках,  боясь
отстать от Хуррем, мигом поволок за нею  свой  барабан,  натолкнулся  на
разгневанную Гульфем, аж загудело  в  пустоте  его  инструмента,  и  для
Гульфем  все  пропало.  Валиде  усмехнулась  чуть  заметно,   Махидевран
засмеялась неприкрыто,  султанские  сестры  переглянулись  с  улыбкой  в
глазах. Сулейман хоть и не поддался смеху, овладевшему приближенными его
женщинами, но передумал вставать, остался сидеть, умостился еще  удобнее
и плотнее. И тут Настася запела голосом  высоким  и  печальным,  барабан
ударил, маленькая гибкая фигурка пошла, изгибаясь, по кругу,  понеслась,
полетела, как луч, как сияние, быстрее, быстрее, и уже летел один только
голос на золотой волне, никто не видел Настасю, только слышали  глубокий
ее голос, а она не слышала себя, не видела никого  и  ничего,  лишь  всю
себя, змеи красного света струились по ее волосам, тени падали к  ногам,
как свитки темного шелка, гигантский барабан  гудел,  как  ее  маленькое
неудержимое сердце, широкие алые шаровары пугливо  трепетали  вокруг  ее
ног, а голос рвался из тех страхов, забирался выше и выше,  точно  хотел
вырваться из огромной клетки гарема,  оставив  на  самом  дне  его  свою
хозяйку и обладательницу. Но голос не вырвался, Настася  не  хотела  его