соберешь!
   - Не тронь! - крикнула Настася. - Ты его мне вешал?
   Схватилась за  крестик,  как  за  свою  душу.  Выскочила  из  купели,
тряхнула длинными красноватыми волосами, словно даже обожгла ими евнуха,
тот попятился, забыв про крестик, заботясь лишь о том, чтобы не замочить
свои расшитые золотом сафьянцы.
   - Живо одевайся, тебя ждет ее величество валиде! - пропищал тонко.
   Когда Настася увидела валиде  Хафсу,  ее  потемневшие  губы  и  жутко
бледное лицо, поняла, что есть люди, которые никогда не смеются.
   Валиде сидела на толстом белом ковре, обложенная парчовыми подушками,
вся в темном, как и ее губы, жесткая и немилосердная. Настася огляделась
в большом покое. Высокие окна  с  деревянными  решетками  -  кафесами  -
внизу,  над  ними  еще  один  ряд  окон,  полукруглых,  с  разноцветными
стеклами, на которых змеи и червячки чужих букв, наверное, стихи  из  их
Корана. Ужасная роспись стен в  холодных,  как  глаза  валиде,  красках.
Множество низеньких столиков,  шкафчиков,  подставочек,  все  угловатое,
восьмигранное,  украшенное  слоновой   костью,   перламутром,   панцирем
черепахи, серебром. Сделано  было  из  дерева,  было  когда-то  деревом,
живым, растущим. Как ему  было  больно,  когда  калечили  его  тело,  из
округлостей вытесывали эти шероховатые восьмиугольники, врезали в  живую
плоть мертвые куски кости, панциря и холодного металла. Цвело, зеленело,
шумело, а теперь мертвое, как  эта  окаменелая  в  своей  неприступности
султанская мать. А может, и она несчастная, как все здесь вокруг?
   После  купели  Настася  чувствовала  себя  как  бы  вновь  рожденной.
"Омываетесь и очищаетесь в купели,  в  ее  светлых  водах..."  Не  могла
вспомнить, как оно там дальше. Разве что из Книги Иова: "Зачем дан  свет
человеку, коего путь  закрыт  и  коего  бог  окружил  тьмой".  Лучше  не
вспоминать ничего и ни о чем. Забыть бы обо всем и радоваться жизни!  Но
как ты забудешь, очутившись перед этой каменной  молчаливой  женщиной  с
устами, точно из старого мертвого дерева...
   Валиде указала Настасе, чтобы та села возле одного из столиков. Здесь
повсюду господствовал язык  знаков,  язык  презрения  и  угроз.  Но  что
поделаешь? Настася свернулась в клубочек на ковре. Ей было холодно после
купанья. Хотя бы спросила эта женщина, не замерзла ли  она.  Мерзнут  ли
они сами когда-нибудь? Или так  и  снуют  по  тем  длиннющим  полутемным
переходам то босиком, то чуть ли не голыми? На столике халва, обсыпанная
сахаром, какие-то словно бы вяленые фрукты,  длинношеий  медный  графин,
низенькие широкие чашки.  Тошнило  от  одного  взгляда  на  эти  неживые
лакомства. Утром тоже  не  могла  ничего  съесть,  только  выпила  воды.
Настася устраивалась поудобнее,  улыбнулась  не  то  болезненно,  не  то
горько.
   - Мне сказали, что тебя зовут Хуррем? - быстро проговорила валиде.
   - Разве я знаю?
   - Ты любишь смеяться?
   Настася пожала плечами. Кто же не любит?
   - Правда, что ты королевская дочь?
   Никакая женщина не может побороть любопытства, которое  сидит  в  ней
испокон века.
   Ни подтверждения, ни отрицания. Смех почти издевательский. Отец  звал
ее королевной. А она - себя. Разве запрещено?  Единственное  утешение  -
побыть королевной хотя бы в мыслях. Что еще ей оставалось? К тому же тут
так холодно. Боже, как она замерзла! Чтобы не стучать зубами, разве  что
смеяться. Единственное спасение. Султанская мать вся в теплых мехах, она
может сидеть  тут  сколько  ей  захочется,  а  Настасю  тянет  к  печке.
Прижаться спиной к теплому, выгнуться, потянуться.
   Валиде не замечала чужих переживаний. Знала только собственные обиды.
Смех нахальной девчонки оскорбил ее. Она сказала пренебрежительно:
   - Смех - вещь недостойная человека. Это низшая  ступень  человеческой
души. Он идет от дикого своеволия,  а  не  от  бога.  Аллах  не  смеется
никогда. Ты знаешь об этом?
   Настася снова пожала плечами. Засмеялась с вызовом. Разве она  знает?
Тут никогда не смеется их аллах, у нее дома бог  тоже  суровый,  окружил
себя великомучениками, не смеется никогда. Отец поучал, что смех от ада,
а не от рая. А в  раю  -  постное  блаженство.  Глаза  под  лоб,  голова
закинутая,  рот  раскрыт  -  от  восторга  или  чтобы  вскочила  в  него
благодать? А ей теперь все безразлично. Благодати не дождется  ниоткуда.
Единственное, что осталось ей человеческого, - это смех.
   Странная женщина вдруг неожиданно сказала:
   - Смеешься - это хорошо. Имя дали тебе хорошее. Будешь здесь Хуррем.
   Помолчала,  внимательно  изучая  Настасю  взглядом  (какая   же   она
Хуррем!), потом велела:
   - Должна изучить языки. Турецкий и арабский.
   Настася тряхнула волосами. Что там учиться! Разве ее этим  испугаешь?
Язык приходит сам по себе, незаметно, как дыхание. В Рогатине, когда шла
к пекарю-караиму Чобанику, должна была говорить с  ним  по-караимски,  с
резниками  Гесемом  Шулимовичем  и  Мошком   Бережанским   хорошо   было
перекинуться словом по-еврейски, с  сапожниками  братьями  Лукасянами  -
по-армянски, викарий Скарбский учил ее латыни и  немецкому,  а  польский
знала и без того: полек-подруг было у нее больше, чем  украинок-русинок.
Разве испугается она какого-либо языка? Выучит - никто и не опомнится. А
даст ли ей хоть какой-то язык утраченную волю, сможет ли вернуть ее?
   - Умеешь петь и танцевать? - спросила валиде.
   Спросила бы об этом сразу, чтобы не пропадать ей тут от холодища,  не
гнуться и не ежиться на полу. Вскочила на ноги,  закружилась  на  ковре,
напевая звонкую веснянку. А за окнами была мглистая зима, хотя деревья и
зеленели вечной и от этого словно бы  мертвой  зеленью,  и  валиде  тоже
сидела под темной стеной, с темными губами,  вся  в  темных  мехах,  как
зима, - женщина без весен, отныне и навеки!
   - Подойди ко мне ближе, девочка,  -  позвала  она,  позвала  голосом,
глазами, кивком пальца, унизанного перстнями с крупными самоцветами.
   Настася подошла, остановилась,  грудь  ее  вздымалась  высоко,  рвала
тесные шелка,  волосы  золотыми  волнами  лились  книзу,  освещая  живым
блеском мрачный покой.  Султанская  мать  рассматривала  Настасю  долго,
внимательно и медленно.
   - Гм. Дивные волосы, - молвила как бы себе самой. - Но ничего  помимо
них. Что ты умеешь?.. Ах, не все понимаешь? Умеешь  хотя  бы  покачивать
бедрами? Догадываешься, что разглядываю тебя для самого падишаха? Каждая
юная красавица должна придавать блеск яркому свету его радостей.  Ты  не
красавица, но у тебя особенное тело. Твоя нежная плоть,  как  удлиненное
озеро наслаждения, должна согреть его усталость и наполнить душу горячей