облагодетельствовал, - не  тех,  которые  находятся  под  гневом,  и  не
заблудших".
   Кизляр-ага ловко и умело сдернул с Настаси все те широкие ткани и  на
голые плечи накинул ей султанскую прозрачную кисею, шепнув сурово:
   - Отдай падишаху его платок!
   И исчез, оставляя девушку с глазу на глаз с чужим для нее мужчиной.
   Султан полулежал теперь на широченном, высоком ложе, на трех тюфяках,
положенных один на другой, два нижних набиты  ватой,  верхний  -  пухом,
лежал на простынях из тонкого полотна, с множеством подушек, подложенных
под бока, под плечи и под голову, все в зеленых тонах - цвет Османов.
   Султан, "опираясь на зеленые подушки и прекрасные ковры", смотрел  на
обнаженную Настасю (ибо что та кисея!) так неотрывно, что  она  замечала
только его взгляд и  поначалу  даже  не  поняла,  что  на  нем  нет  его
ужасающего тюрбана.
   - Подойди! - велел он.
   Голос у него был приглушенный, говорил он  нехотя.  Лишь  теперь  она
заметила, что на султане нет тюрбана. Голова у него была  продолговатая,
как дыня. Настася чуть не засмеялась. Но было так холодно, что она не  в
состоянии была даже сделать гримасу, лишь дрожала всем телом.
   - Подойди! - снова сказал султан. - Чего же ты?
   - Мне холодно, - цокая зубами, ответила она.
   Он молча перегнулся на ту сторону ложа, протянул  вниз  свои  длинные
руки, поднял чашу, подал Настасе:
   - Иди выпей и согрейся!
   И она пошла. Сама не знала, почему послушалась его голоса.  Ковру  не
было конца. Тускло горели спрятанные где-то в углах ложницы светильники,
рассеивая красноватый свет, она брела в том  свете,  как  в  собственной
крови, ступала нетвердо, всю ее шатало,  и  дрожь  била  все  сильнее  и
сильнее.  Наткнулась  на  мраморный  фонтан  посреди  ложницы.  Даже  не
заметила его, когда вошла. Не знала теперь, как обойти.
   - Чего же ты? - снова сказал султан так же бесцветно и равнодушно.  -
Не бойся меня. Иди ближе. Смелее. Выпей это.
   "Скромноокие, которых не коснулся ни человек, ни джин".
   Вслепую она ткнулась в берег  ложа,  обеими  руками  держала  тяжелую
чашу, пила, проливая себе на ноги,  на  ковер,  почувствовала  на  своем
нетронутом,  пугливом  теле  сухую,  теплую  руку,  была  не   в   силах
сопротивляться той руке, которая опрокинула ее на край  ложа,  и  султан
тоже почувствовал пугливость ее тела  и  тоже  не  мог  (или  не  хотел)
сдерживать свою страсть, не мог ждать, "когда упадет падающее...".
   - Отдай мой платок, - сказал тихо девушке, и уже не было  между  ними
ничего, и лукавые линии  ее  маленького  тела  уничтожились  его  телом,
сильным и безжалостным, и только вскрик и всхлип, и небеса  разверзлись,
земля расступилась, - и вздох прошелестел в пространстве,  в  садах,  во
дворцах, всюду вздох, ее вздох. Бури, дожди, воды, страх,  нетронутость,
потоки и потопы и тишина, как на краю света, - она уже женщина.  Бросить
девушку в постель к чужому и враждебному - убить в ее душе  бога.  Звери
ревели в подземельях серая, как бы напоминая, что  не  ступишь  по  этой
земле шагу, чтобы не наткнуться на чудовище. Бешеный ветер бил в ворота,
дудел тяжко и скорбно, и плакали дерево, медь, железо, стонали  задвижки
и засовы, а у нее стонала душа. Но Настася молчала, ни стона, ни вздоха,
не зная, куда податься, жалась к  султану,  и  лежали  они  долго-долго,
прижатые друг к другу так плотно, что не оставалось между ними места  ни
для страха, ни даже для несчастья. Ибо  мир  все  равно  прекрасен  даже
тогда, когда жизнь печальна, тяжела и  невыносима.  "И  создали  мы  вас
парами".
   Любовь, молитва и война начинаются всегда прекрасно. А кончаются?
   Султан хотел думать об этой девушке, лежавшей в его  постели,  но  не
мог. Что-то мешало,  а  что  именно  -  не  мог  определить.  Может,  ее
молчаливость? Женщины  всегда  невыносимо  болтливы,  он  не  терпел  их
болтовни, может, потому, глубоко в душе будучи чуть ли  не  распутником,
изо всех сил сдерживал себя и выказывал к женщинам холодное безразличие.
Идолы не разочаровывают только потому, что они безмолвны. Может,  и  эта
девушка такой маленький идол? Но она слишком маленькая, чтобы вознестись
до его высот и служить ему идолом. Была и не была. Одна эта ночь для нее
останется воспоминанием величайшего (ибо  недоступно!)  счастья,  а  для
него - просто одной ночью, не более.
   Султан не мог разрешить, чтобы женщина видела его спящим. После  утех
кизляр-ага выпроваживал женщин в  их  покои.  Так  же  выпроводил  он  и
Настасю, ставшую уже теперь  навсегда  и  навеки  Хуррем.  Не  проронила
султану ни слова, чем подивила его и немного рассердила.  Но  все  равно
велел, чтобы определили ей отдельный  покой  и  выдали  из  сокровищницы
большие  рубиновые  сережки  и  рубиновый  перстень  -   любимые   камни
Сулеймана. "И вознаградил их за то, что они вытерпели, садом и шелком".
   Теперь кизляр-ага принес для Настаси  теплую  одежду,  которую  ловко
набросил на нее, дал ей  и  обувку,  но  она  оттолкнула  шитые  бисером
сафьяновые туфельки, пошла назад босиком потому что  уже  не  мерзли  ее
ноги, а пылали, как и все тело, огнем.
   Ни в каких султанских дневниках  нет  записи  об  этой  ночи.  И  сам
Сулейман забыл о ней уже утром.

КОЛОННА

   Кто мог заглянуть в султанову душу?  Даже  валиде  и  Ибрагим,  люди,
стоящие ближе всех к Сулейману, не могли  сказать  с  уверенностью,  как
поведет он себя на  высоком  троне,  какие  сделает  первые  шаги,  кого
возьмет себе за образец: покойного отца своего султана  Селима,  кого-то
другого из султанов, Железного Тимура или знаменитого Искендера?
   А сам Сулейман между тем видел перед  собой  только  Мехмеда  Фатиха,
завоевателя Царьграда, султана, который никогда не  впадал  в  отчаянье,
даже поражения умел превращать в победы, не  терял  впустую  ни  единого
дня, ни единой  минуты,  и  когда  оставался  без  власти,  заботился  о
собственных знаниях, а когда готовился к величайшему деянию своей  жизни
-  взятию  Царьграда,  -  сам  носил  камни  для   сооружения   крепости
Румелихисар и сам тесал доски для кораблей, которым предстояло пройти по
суше к столице императоров, наполнив сердца греков  мистическим  ужасом.
Сулейман любил повторять про  себя  царское  стихотворение,  прочитанное
Мехмедом Фатихом, когда тот вошел в поверженный Царьград:
   Сова кричит невбет  на могиле Афрасиаба,
   И  паук  несет  службу  пердедара   в императорском дворце.
   Все суета, кроме содеянного Османами. Первое, что сделал Фатих, войдя