стенками, были купальни для валиде, баш-кадуны Махидевран  и  султанских
сестер, а посредине  просторное  восьмиугольное  возвышение  Гьёйбек-таш
(Камень-пуп) для тех, кто хотел изведать истинное наслаждение хамама.
   Хуррем, побродив по хамаму, вернулась  в  зал,  где  пели  канарейки,
улеглась на теплое мраморное возвышение, которое  шло  вокруг  залы  под
колоннами, не брала подушек, спрятала  лицо  в  согнутых  руках,  только
краешком глаза наблюдала, как  медленно  светлеет  в  зале  оттого,  что
становились все более мощными столбики  света,  падавшие  из  стеклянных
колпачков в  высоком  куполе.  Вокруг,  давно  уже  поснимав  пештемалы,
наслаждаясь вольной наготой, отлеживались одалиски,  грелись  на  теплом
мраморе, парились, исходили потом и ленью. Тело становилось как замазка.
Не хотелось ни шевелиться, ни говорить, ни думать. Может,  в  этом  тоже
счастье?
   Возле  Хуррем,  непрошено  нарушив   ее   одиночество,   примостилась
белокурая полнотелая венецианка Кината. Розовая ее  кожа  так  и  пышела
здоровьем, тепло входило в Кинату и щедро вырывалось из каждой клетки ее
сильного тела. Рядом с этой могучей самкой Хуррем  казалась  даже  и  не
девочкой, а мальчиком  -  маленькая,  тонкая,  только  груди  тяжелые  и
выпуклые, но она прятала их  под  себя,  лежала  ничком,  поглядывая  по
сторонам своими зелеными глазами, из которых так и выпархивал смех, - да
и как  тут  не  смеяться  при  виде  этих  голых  ленивиц,  распаренных,
разомлевших, одуревших от тепла, хотя - она не раз уже убеждалась  -  не
стали бы они умнее и на злейшем холоде, среди снегов и морозов.
   - Видела, какие подарки прислал султан Гульфем из Белграда? -  горячо
зашептала Кината. - Бирюза в золоте, серебряная посуда для омовений.
   Хуррем поудобнее вытянулась на мраморной скамье.
   - В хамам надела свою бирюзу, - не отставала Кината.
   Хуррем хмыкнула:
   - На верблюдах бирюзы еще больше.
   - А что подарил султан тебе?
   - А почему он должен дарить мне?
   - Ты же была у него?
   - Ну и что?
   - Султаны брали свои гаремы в походы. Сулейман не  берет.  Ты  только
один раз была у султана?
   - А тебе что за дело?
   - И я только раз. Но ты новенькая. Я же в гареме  три  года.  Еще  из
Манисы. В Манисе мы погибали от скуки. Там теснота и убожество.  Как  мы
ждали, когда умрет  Селим  и  султаном  станет  Сулейман!  Как  хотелось
роскоши и сытости Царьграда!
   - Зато уж кормят вас тут как свиней на убой! - засмеялась Хуррем.
   - Не оскверняй уст  упоминанием  о  нечистом  животном!  -  испуганно
замахала на нее руками Кината. - Пророк запретил вспоминать его.
   - А что мне пророк?
   - Ты до сих пор не переменила веру? Еще носишь крестик?
   - Отвяжись!
   - Это же так просто -  отуречиться.  Поднять  палец  перед  кадием  и
повторять вслед за евнухом, который  тебе  подсказывает:  "Признаю,  что
есть только единый бог и Мухаммед его посланник. Признаю,  что  перехожу
от ложной в праведную веру, и отрекаюсь от предыдущей  веры  и  всех  ее
символов". Целуешь руку кадию - и все. Мужчинам  надо  терпеть  еще  это
ужасное обрезание и носить потом всю жизнь чалму, а нам так просто!
   - Может, тебе и просто, но не мне, - почти  сердито  сказала  Хуррем.
Хотела еще похвалиться, что она дочь священника и потому ценит свою веру
особенно высоко, но промолчала. Разве теперь имеет значение,  кто  ты  и
что ты?
   - Тебя схватили татары, они благородные.
   - Благородные? - Хуррем засмеялась горько и мучительно.  -  Кто  тебе
сказал?
   - Султан наш зовется  повелителем  татар  благородных.  Разве  ты  не
слыхала? А меня выкрали морские  разбойники  Хайреддина  Барбаросы.  Это
страшный человек. Он хотел меня  изнасиловать,  как  только  увидел.  Но
решил подарить в султанский гарем и не тронул. Тут же велел  принять  их
веру.  Иначе  грозился  бросить  в  море.  Если  бы  ты   видела   этого
краснобородого разбойника!
   - Может, лучше было бы тебе утонуть?
   - Что ты, что ты! Я так хочу жить! Это вы,  роксоланы,  равнодушны  к
жизни и умираете легко и охотно.
   - Умирают все тяжело.
   - Я могла бы родить султану сына и стать баш-кадуной, как Махидевран.
У меня тело лучше, чем у  Гульфем.  Только  она  чернявая,  а  Сулейману
нравятся чернявые.
   - Перекрасилась бы, - насмешливо посоветовала Хуррем.
   - Тогда буду похожа на всех. А я не хочу.
   - Так чего же тебе надо?
   Хуррем посмотрела на Кинату, не скрывая презрения. Та  лежала  рядом,
как гора молодого мяса,  как  поверженная  белая  башня,  как  нахальное
воплощение похоти и низменности. Только представить себе, что и эта была
на султанских зеленых подушках. Проклятый мир! Проклятый и заклятый!
   Хуррем брезгливо отодвинулась от Кинаты, но та никак не хотела от нее
отвязаться, хоть ты ее режь!
   - Нам с тобой не повезло, что  мы  такими  родились,  -  сочувственно
вздохнула она.
   - Кому не повезло, а кому, может, и повезло.
   - Кому же? - вцепилась в нее Кината. - Уж не тебе ли?
   - А если и мне?
   - Вот уж нет, - уверенно возразила венецианка. -  У  меня  вон  какое
тело, и то не могу привлечь повелителя,  а  ты...  Ребра  все  посчитать
можно. Кости так и колются... Султан и платочек случайно опустил тебе на
плечо. Намеревался на меня, а упал на тебя. Все это видели...
   И теперь уже она отодвинулась  от  Хуррем  и  застрекотала  с  другой
одалиской, хвасталась, как провела ночь с султаном и как тот сказал, что
ему понравилось ее тело. Тут она вспомнила, что  не  спросила  у  Хуррем
самого главного, и, забыв обиду, какую могли нанести Хуррем ее последние
слова, снова переползла к ней, тяжело шлепая по мраморным плитам пышными
бедрами.
   - А что тебе сказал султан после?
   - Ничего.
   - Ни словечка?
   - Может, и ни словечка.