Кизляр-ага метнулся выполнять повеление. Но когда вернулся, его ждало
повеление еще более мрачное и гневное:
   - Почему она замолкла? Пусть поет!
   Теперь уже не различал слов, слова не имели значения, - слушал только
голос, узнавал его, удивлялся, не верил и в то же время  ощущал  радость
исцеления. Вышел из кьёшка, явился пред очи одалисок, взял у  кизляр-аги
прозрачный платочек, и повторилось то, что было весной, -  платочек  лег
на худенькое  плечо  золотоволосой  Хуррем,  и  от  веселого  маленького
личика, поднятого к султану, словно бы посветлело его хмурое лицо.
   И снова нарушил обычай султан, сказав при всех: "Вернешь сегодня  мой
платок". И сказал это не  кизляр-аге,  а  Хуррем,  так  что  Гульфем  аж
зашипела от зависти, а Кината зацокала языком, как цикада.
   Сулейман милостиво взмахнул рукой. Отпускал всех или  гнал  от  себя?
Пока отпускал и Хуррем, которую должны  были  приготовить  для  ночи,  -
приготовить рабыню для рабской ночи. Мама, пусти меня в детство, мамуся,
родная!  Стоял  над  нею  повелитель  в   золотой   чешуе,   одеревенело
выпрямленный, точно пораженный столбняком. Когда водили  ему  в  ложницу
Гульфем, когда катался на барке с  одалисками,  тогда  не  звал  ее,  не
помнил о ней. А она? Ждала его зова, как пес свиста, или проклинала свое
ожидание? Ведь стала как все. Выбраться из  рабства  через  рабство  еще
большее, еще более безнадежное? Как все? Неправда! Должна всех превзойти
и победить! Разве не превзошла уже сейчас,  лишь  дважды  явившись  пред
султановы глаза и завоевав его проклятый платок?
   Хуррем  сорвала  платок  с  плеча,  тряхнула  им  и  побежала   между
апельсиновых деревьев, меж ароматов и прохлады. Зеленый ветер гнался  за
нею из чащи, обнимал зелеными объятиями,  тасовал  зеленые  тени  на  ее
нежной фигурке (в белом, вся в  белом),  и  волосы  ее  становились  как
зеленоватое золото, и из глаз било зеленью равнин.  Когда-то  рвалась  в
поле, в пору, когда красовалось жито. Хлеба  ложатся  волной,  жаворонки
поют, ласточки, как сине-белые  стрелы,  облетают  тебя  вокруг,  каждая
травинка, каждый цветочек, каждый колосочек нашептывают тебе о  какой-то
великой тайне, такой близкой человеку, всему живому,  деревьям,  солнцу,
звездам, вселенной.
   Теперь кричала в ней душа от одного  лишь  воспоминания  о  том,  что
осталось и никогда не вернется. "И вот я с вами во все дни до  скончания
века".  Века  кончились,  оставлена  она  всем  сущим,  покинута,  богом
оставлена, ни человек, ни собака. Надеется на спасение  в  месте  самого
наитяжелейшего  позора.  Как  она  ненавидела  теперь  султана!   Подлый
сластолюбец, адская пиявка, двуногий дьявол, обрезанный  сатана!  Хотела
бы быть змеей, только без яда, поганой крысой, только без чумы, собакой,
только никого не кусать, жабой, ящеркой, саранчой - кем  угодно,  только
не женщиной! И в то же время  знала,  что  сможет  победить  только  как
женщина, единственным оружием, какое имела, - телом чистым,  нетронутым,
неповторимо-единственным.
   Когда вел ее  ночью  кизляр-ага  к  султанской  далекой  ложнице,  не
мерзла, как  по  весне,  не  вздрагивала  от  страха,  стискивала  зубы,
прочитывала про себя молитвы, не мусульманские, нет, свои, еще отцовы, -
"Отче  наш",  "Богородица  дева...",  "Достойно  есть".   Боже   единый,
вездесущий, всемилостивый! Помоги, сохрани,  помилуй,  исцели!  Обещано,
что праведники засияют в царствии божьем, как солнце. А разве же она  не
праведница? Разве успела провиниться  в  свои  шестнадцать  лет?  Почему
должна идти к этому человеку, такому темному душой, точно  он  вышел  из
преисподней? Почему, почему?
   Султан ждал ее нетерпеливо, какой-то словно  бы  растерянный,  вновь,
как и тогда, сидел на ложе, только  теперь  был  в  тюрбане,  беспомощно
молчал, смотрел на Хуррем, которая застыла,  нагая,  лишь  с  прозрачным
платочком на плече, у двери и тоже молчала, глядя  на  Сулеймана  не  то
испуганно, не то с вызовом.
   - Почему же ты молчишь? - спросил он наконец.
   Она молчала.
   - Подойди ко мне.
   В ней так и закричало: "А если  не  хочу?  Если  не  захочу?"  Но  не
выпустила тот крик, только постояла из упрямства, а потом все же  пошла,
медленно, пошатываясь и спотыкаясь о ковер, точно пьяная или  лунатичка.
Если бы она знала, как ее голос мучил Сулеймана все эти  месяцы,  терзал
его душу, не давая покоя ни днем, ни  ночью!  Как  сказано  в  священном
писании: "Взглянут на того, кого пронзили они". Да  не  знала  Хуррем  о
своей власти над султаном, власти неизъяснимой, беспричинной,  и  потому
еще только мечтала о такой власти, подкрадывалась к ней осторожно, как к
птичке, которую боишься вспугнуть. Как караван не  может  идти  быстрее,
чем он идет (ибо тогда те, кто едет на верблюдах, опередят души  свои  и
растеряют их в беспредельностях дорог), так  и  она  могла  продвигаться
только со скоростью, зависевшей не от  нее,  а  от  него,  от  человека,
которого ненавидела больше всего на свете и в  котором  в  то  же  время
только и могла искать для себя избавления и спасения.
   -  Ну,  чего  же  ты?  Иди  быстрее!  -  точно  угадал  ее   пугливую
нерешительность Сулейман. - Ты ведь не боишься меня?
   - Боюсь, - облизывая пересохшие губы, шепотом ответила Хуррем.
   Сулейман попытался улыбнуться.
   - Разве я страшный? Для тебя я никогда  не  буду  страшным.  Ты  меня
понимаешь? Хочешь что-нибудь  выпить?  Здесь  есть  даже  вино.  Ты  все
понимаешь?
   Мешал  слова  турецкие  со  славянскими,  был   необычно   возбужден,
удивлялся сам себе.
   - У меня  было  достаточно  времени,  чтобы  выучить  и  турецкий,  и
арабский, - сказала Хуррем. - Да и персидский.
   Султан не поверил.
   - Этого не может быть.
   Она промолчала. Сулейман налил ей вина.
   - Выпей и не молчи.
   Она отпила вина. Может, это и не вино, а отрава? И надо  хоть  знать,
как она подействует.  Стояла  над  ложем,  садиться  отказалась,  упорно
молчала.
   - Ты сердишься на меня за то, что  я  завоевал  славянские  земли?  -
попробовал догадаться султан.
   Хуррем пожала плечами. Что ей за дело нынче до всех земель?
   - Или, может, за то, что крымский хан, воспользовавшись моим походом,
напал на твою землю? - не отставал султан, утаив от Хуррем, что  это  он
велел хану напасть на польского короля, чтобы тот не  пришел  на  помощь
своему родственнику - королю венгерскому.