Спокойствие сохраняла, пожалуй, лишь валиде. Встревоженная смертью  двух
султанских сыновей, могла ждать (ибо все в руках аллаха), что со дня  на
день черная смерть  заберет  и  последнего  из  Сулеймановых  сыновей  -
Мустафу, поэтому должна была немедленно позаботиться о том,  чтобы  трон
Османов не остался без преемника. Приняла весть о неожиданном  сближении
султана с маленькой украинкой удовлетворенно, с тайной радостью: если  и
неправда, что эта девушка королевского происхождения, то все равно  ведь
не похожа ни на кого и достойна занять место рядом  с  Махидевран,  этой
дважды обезумевшей султанской любимицей - сначала от власти,  теперь  от
горя. Но все это валиде держала в душе  глубоко  упрятанным,  гарему  же
выказывала озабоченность тем, что происходило  в  султанских  покоях,  и
намекала, что только выжидает подходящего времени  проявить  против  тех
двоих свою силу... "И в тот день, как будут свидетельствовать против них
их языки, их руки и их ноги о том, что они делали".
   И когда  почувствовала,  что  уже  пора  вмешаться,  позвала  к  себе
Махидевран, накричала на нее за бесконечные слезы, открыла ей  глаза  на
грозящую опасность, распалила в  черкешенке  дикую  ярость  и  не  стала
удерживать баш-кадуну, когда та стала кричать, что  найдет  гяурку  даже
под султанскими зелеными покрывалами и  задушит  вот  этими  руками,  не
прося ничьей  помощи,  не  спрашивая  ничьего  позволения,  не  страшась
никакого греха.
   Взбешенная и разъяренная полетела толстая черкешенка туда, где должна
была находиться ее соперница, не стала ни расспрашивать, ни  убеждаться,
и так все ей открылось, как в день Страшного суда: и  новое,  просторное
жилище Хуррем, и служанки вокруг нее, и пышность убранства  едва  ли  не
такая, как у нее самой, главной  султанской  жены,  -  какое  коварство,
какой позор и какое злодейство! Всей тяжестью своего раскормленного тела
ударила Махидевран ошарашенную Хуррем, всадила свои острые  ногти  ей  в
лицо, вцепилась в волосы.
   - Предательница! - выкрикивала люто Махидевран. - Мясо, проданное  на
базаре! Ты еще будешь со мной тягаться?! Ты еще смеешь?!
   Хуррем одевали, чтобы вести к султану. Четырехглазый  вот-вот  должен
был за ней прийти, должен был бы явиться  своевременно,  чтобы  защитить
ее, не допустить этого унижения, которое было, собственно,  и  унижением
самого султана. Но кизляр-ага предусмотрительно  где-то  задержался  или
спрятался. Служанки бросились врассыпную, ни одна не  пришла  на  помощь
Хуррем, были здесь глазами и  свидетелями  мстительного  гарема,  хотели
первыми  увидеть  униженность  той,  что   замахнулась   на   наивысшее,
засвидетельствовать ее позор, увидеть ее слезы.
   Хуррем насилу вырвалась  из  цепких  рук  мстительной  черкешенки.  В
кровавых ссадинах,  с  косами,  из  которых  были  вырваны  целые  пряди
роскошных еще мгновение назад волос, отскочила от Махидевран, готовая  в
отпору, к защите, ко всему самому худшему.
   Слезы? Слез своих не покажет тут никому и никогда. Крик? И  крика  ее
не услышат, чтоб они все оглохли. Была  беспомощна,  обреченно-покинута,
как жемчужина, нанизанная на нитку, но теперь  уже  знала,  что,  как  и
жемчужина, сохраняет в себе красоту и притягательность. Была  уверена  в
своей притягательности и силе - и не для этих женщин, не для  гарема,  а
для той вершины, к которой здесь все рвутся, а достичь не  дано  никому,
кроме нее.
   Кизляр-ага, хорошо зная, что чрезмерное выжидание  может  привести  к
непоправимому, появился в покое Хуррем как раз вовремя, чтобы спасти  ее
от нового, еще более неистового нападения  разъяренной,  одичавшей,  как
тигрица, Махидевран; баш-кадуну силой вытащили из покоя  четыре  евнуха,
которых  Четырехглазый  точно  выпустил  из   широких   рукавов   своего
златотканого халата -  так  неожиданно  посыпались  они  из-за  него  на
черкешенку, - а к Хуррем главный евнух обратился, словно бы не  замечая,
в каком она состоянии, и напомнил, что пора идти к султану.
   - Не пойду! - коротко бросила Хуррем не так для кизляр-аги,  как  для
служанок, которые не уходили, ждали, надеялись еще на что-то, чтобы было
о чем порассказать гарему, сгоравшему от нетерпения.
   -  Что  ты  сказала?  -  спросил  кизляр-ага,  для  которого   Хуррем
оставалась все еще рабыней, пусть и любимой на какое-то время  султаном,
но все равно рабыней. - Как ты смела мне такое сказать?
   - Не пойду! - закричала Хуррем и даже топнула ногой. - Поди  и  скажи
султану, что я недостойна стать перед ним, так как я  обычное  проданное
мясо, а не человек. Кроме того, лицо мое так исцарапано и на голове моей
столько вырвано волос, что я не смею показаться на глаза его величества.
   У Четырехглазого не дрогнула ни единая жилочка  на  лице.  Сочувствия
тут не было и в помине, но по крайней мере мог бы усмехнуться  на  такие
речи, а он не позволил себе и этого. Когда человек сам роет себе могилу,
что остается? Подтолкнуть его туда, вот  и  все.  А  что  Хуррем  живьем
закапывала себя, в том не могло быть  ни  малейшего  сомнения.  Ибо  это
впервые в османских гаремах рабыня отказывалась идти на зов падишаха, да
еще и произнося при этом оскорбительные, высокомерные слова,  похваляясь
своим рабством, выставляя его как  какую-то  наивысшую  добродетель.  Не
могло быть большего торжества для всего  гарема,  нежели  это  ужасающее
падение временной  любимицы,  заворожившей  султана  темными  чарами,  и
кизляр-ага,  как   верный   слуга   Баб-ус-сааде,   как   необходимейшая
принадлежность гарема, мигом кинулся к покоям падишаха,  чтобы  принести
оттуда повеление о конце взбунтовавшейся рабыни и  о  возвеличении  всех
тех, кто ждал этого конца: валиде, Махидевран, султанских сестер,  всего
гарема, до последних водоносов и уборщиков нечистот.
   Однако чары продолжали действовать непредвиденно  и  зловеще.  Султан
молча выслушал главного евнуха, переспросил, в самом ли деле так  сильно
пострадала Хуррем, потом сказал:
   - Пойди к ней и попроси, чтобы она пришла.
   А когда оторопевший от  таких  слов  кизляр-ага,  вместо  того  чтобы
мгновенно броситься исполнять  высокое  повеление,  разинул  рот,  точно
хотел что-то сказать, султан повторил:
   - Пойди и скажи, что я просил ее прийти.
   Дважды сказанное уже не требует  подтверждений.  Кизляр-ага  поплелся
туда, откуда вышел с таким преждевременным  торжеством,  -  был  слишком
опытным гаремным слугой, чтобы не постичь, что идет уже не к рабыне, а к
повелительнице, пусть еще и не признанной всеми, но ему уже объявленной,
и счастье, что он первый узнает об этом, теперь-то  уже  не  ошибется  в
своем поведении ни за что. Был сплошная учтивость перед Хуррем, кланялся
ей, точно султанше, просил и от имени падишаха, и от своего. Она немного
привела себя в порядок, пошла в покои Сулеймана, шла с  сухими  глазами,
решительная, исполненная  ненависти  ко  всему  вокруг,  а  перед  самой