дочке дефтердара Скендер-челебия, о которой снова упорно  напоминал  ему
Луиджи Грити, как  только  он  вернулся  из  похода  на  Белград  и  они
встретились в Ибрагимовом доме  на  Ат-Мейдане,  в  доме,  перестроенном
неузнаваемо благодаря стараниям все того же Луиджи  Грити.  Хлеб,  мясо,
фрукты, которые плыли в Стамбул морем, шли по суше, проходили через руки
Грити и Скендер-челебия, а было этого всего так  много,  что  нужен  был
сообщник, хотя бы еще один, третий, и тем третьим хотели они Ибрагима  в
надежде на его заступничество - когда возникнет  необходимость  -  перед
самим султаном. Этот союз обещал Ибрагиму то, чего не  мог  дать  и  сам
султан, - богатство. Ибрагиму уже  показали  Кисайю.  Нежная  и  чистая.
Стоящая греха. Стоящая целой притчи.  Ибрагим  осушил  чашу  с  вином  и
спросил у султана позволения рассказать притчу.
   - Ты же смеешься над поэтами, - вспомнил Сулейман.
   - Мир утратил бы без них самые  лучшие  свои  краски,  -  внушительно
молвил Ибрагим.
   - Разве я не говорил то же самое?
   - Я только повторяю слова вашего величества.
   - То-то же. Так что за притча?
   Ибрагим продекламировал приподнято, пылко:

   Сокол на красной привязи
   Днем охотился на пташек.
   Сидела куропатка. Перья пестрые, в глазах -
   настороженность.
   Сказала куропатка соколу:
   - Не охоться на меня днем, ибо я не дневная дичь,
   Охоться на меня темной ночью.

   Султан  из-под  бровей  метнул  быстрый  взгляд.  Куда   и   девалось
опьянение! Не было Сулеймана, не было поэта Мухибби,  разочарованного  в
мирских делах, - сидел  перед  Ибрагимом  твердый  повелитель,  могучий,
всевластный и жестокий.
   - Так где увидел сокол куропатку? - спросил султан.
   - Притча может быть и без значения.
   - Не перед султаном и не для султана. Спрашивал же у  тебя,  чего  ты
хочешь, какой помощи. Теперь говори.
   Ибрагим изо всех сил разыгрывал смущение.
   - Я бы не хотел злоупотреблять...
   - Говори.
   - У Скёндер-челебии есть дочь.
   - У дефтердара?
   - Да.
   - Сам буду на вашей свадьбе.
   - Но ведь, ваше величество...
   - Может, дефтердар откажет султану?
   -  Я  не  о  том.  Кисайя  из  простого   рода.   Дефтердар   человек
происхождения низкого, подлого. А вашему  величеству  подобает  быть  на
свадьбе только тогда, когда девушка из царского рода...
   - Не хочешь присутствия султана?
   - Но ведь высокие требования...
   - Или ты  эту  дочку  дефтердара  еще  не  имеешь  намерения  сделать
баш-кадуной?
   - Время покажет, ваше величество, только время владеет всем...
   - Согласен.  Получишь  мой  подарок.  Скендер-челебии  передадут  мое
повеление еще сегодня.
   Ибрагим молча поклонился. Хотел поцеловать рукав Сулеймана, но султан
оттолкнул его. Даже прикрикнул разгневанно на своего любимца.  И  не  за
его рабский жест, в котором, собственно, ничего не  было  необычного,  а
оттого, что снова зазвучал над султаном тот загадочный женский  голос  и
так явственно, словно был здесь, между ними, протяни руку - дотронешься.
Дотронуться до голоса - возможно ли такое?
   - Иди, - сказал внезапно Ибрагиму, - иди и сам скажи  Скендер-челебии
о моей воле. А меня оставь. Хочу побыть один. Не хочу никого видеть.
   Говорил неправду. Хотел бы видеть тот голос. Ту, кому он принадлежал.
А принадлежал ли он кому-нибудь? Или жил в пространстве, как  живут  там
голоса земли и неба, ветров и дождей, дня и ночи?
   Просилась к султану исплаканная Махидевран - не захотел видеть.
   Снова спустился в сады гарема, но до моря не  дошел,  засел  в  белом
кьёшке ,  потом  захотел  послушать  пение
одалисок, увидеть танцы, но не в помещении, а на траве,  под  деревьями,
близ текущей воды, на просторе с морскими ветрами.
   Были положены на траву стамбульские ковры - как дым, как  туман,  как
мгла  над  Босфором.  Гибкие  стебли,  зубчатые  листья,  лотосы,  розы,
тюльпаны, гранаты. Ступили на ковры маленькие ножки, закружились в танце
гибкие фигурки. Султан, незаметный за густыми кафесами  кьёшка,  одиноко
наблюдал за этим праздником красоты,  который  предназначался  лишь  ему
одному и все равно не мог утешить его, затянуть его  рану,  исцелить  от
неожиданного недуга, насланного какою-то злой  силой,  отдававшего  эхом
голоса, загадочно непостижимого. Ему надоели танцы, и  он  махнул  рукой
кизляр-аге, требуя песен. Но и песни не принесли  утешения,  и  Сулейман
хотел уже гневно прервать забаву, как  внезапно  послышалось  ему  нечто
словно бы знакомое, к голосу, мучившему его  вот  уже  столько  времени,
присоединился голос, словно бы похожий, вот  они  слились  -  уже  и  не
различишь, где какой, - и повели турецкую песню, и не из тех, что должны
тешить султанское ухо, а дерзкую, почти грубую, с недозволенным намеком:

   Бир далда ики кирез,
   Бири ал, бира бейаз.
   Эсмерден арзум алдын,
   Сарамадым бир бейаэ.



   Пела та неприметная славянская девчушка,  которая  когда-то  поразила
своим пением султана так, что он опустил ей на плечо кисейный  платочек,
но о которой забыл сразу же после того, как подержал в объятиях. Но ведь
пела тем самым голосом,  что  мучил  Сулеймана  днем  и  ночью  повсюду.
Какое-то наваждение. Он нарушил обычай и,  подозвав  кизляр-агу,  сказал
мрачно:
   - Пусть та замолкнет!