рассматривал с коня старую сербскую церквушку. Когда любовался конями на
состязаниях, вспоминал слова: "Вот представлены были ему  вечером  легко
стоящие, благородные". Верил, что вечный бог  и  счастье  повелителя  не
оставят его, - родился ведь, чтобы владычествовать, и  должен  исполнить
свое предназначение. "И подчинили Мы Ему ветер, который  течет,  по  Его
повелению, легким, куда Он пожелает, - и шайтанов, всякого  строителя  и
водолаза и других, соединенных в цепях". Двинулся на Стамбул. Никого  не
хотел  видеть  в  дороге,  кроме  Ибрагима,  Пири  Мехмеда   и   старого
Касим-паши. В Эдирне призвал к  себе  Ахмед-пашу,  которого  полюбил  за
храбрость, проявленную под стенами Белграда. Не пугало  его  то,  что  в
Стамбуле свирепствовала чума, за которой шла  черная  оспа,  безжалостно
унося маленьких детишек.
   Когда в Стамбуле  французский  посол  станет  через  великого  визиря
умолять султана, чтобы он  выпустил  его  из  охваченной  моровой  язвой
столицы, Сулейман гневно и в то же время с изумлением воскликнет:  "Чего
он хочет и куда бежит? Разве он не знает, что чума - это  божья  стрела,
которая никогда не бьет мимо  цели?  Если  бог  захочет  его  умертвить,
никакое бегство и исчезновение не помогут. Человек  всегда  стоит  перед
неизвестностью. Чума вошла и в мой дворец, но я же не оставляю его".
   В столицу Сулейман возвратился без пышности, без  триумфа,  незаметно
переправился устланной коврами султанской баркой от Силиврии,  сошел  на
берег в садах гарема, заперся в своих покоях. Через два дня  умерла  его
маленькая дочка, не получившая даже еще имени.  Еще  через  восемь  дней
черная  оспа  забрала  перворожденного  султанского  сына  Мехмеда.  Три
маленьких тельца, поставленных в  табутах   к ногам покойного султана Селима, забрали
с собой любовь Сулеймана к Махидевран.  Черкешенка  обезумела  от  горя.
Столько радости доставляла  своим  ладным,  округлым,  холеным  телом  и
детьми, которых рожала легко, охотно и радостно, а теперь все утратила в
несколько дней, и, хоть оставался  в  живых  трехлетний  сын  султанский
Мустафа, она чувствовала: короткие  годы  ее  возвышения  кончились  без
возврата.
   Сулейман не хотел более видеть свою жену. Горлица подстрелена - зачем
лук?

ХАМАМ

   Всю жизнь в четырех стенах, заточенные заживо, погребенные. Поэтому с
такой радостью вырывались раз  в  неделю  за  стены  и  железные  ворота
Баб-ус-сааде, в день, отведенный на хамам -  турецкую  баню,  роскошь  и
негу Востока, блаженство для  тела  и  для  души,  особенно  когда  душа
заточена еще больше, чем тело.
   Хуррем не знала, что это  за  хамам,  и  поначалу  отказывалась  туда
ходить, довольствуясь гаремной купальней. "Чего  я  там  не  видела?"  -
отвечала она  кизляр-аге,  когда  тот  объявлял  день  похода  в  хамам.
Противно было подумать, что евнухи погонят тебя в отаре одалисок, что  с
целой отарой будешь плескаться в той их бане, весь день  просидишь  там,
объедаясь, скучая, в  ожидании  темноты,  поскольку  только  в  сумерках
можешь покидать стены гарема и в сумерках возвращаться, чтобы ни  единый
мужской глаз не осквернил священной собственности падишаха.
   Почему же изменила самой себе и пошла наконец в  хамам?  Не  знала  и
сама. Бледнело небо по  ту  сторону  моря,  над  серо-синими  волнистыми
горами Ускюдар, над горой Бургурлю, на вершине  которой  сатана  искушал
Христа,  показывая  ему  чарующую  картину   Константинополя.   Тоскливо
воркотала где-то в деревьях горлинка, звала ее домой, домой, домой...  А
где твой дом, Настася? Где твой дом? И Настася ли ты еще или уже  только
Хуррем? И кого тебе теперь слушать - горлинку  или  собственное  сердце?
Любовь, мудрость и птицы не знают отчизны. Они  перелетны  и  вездесущи,
как тоска и отчаянье. А ты разве перелетная? Зачем и  почему  ты  здесь,
так далеко от Рогатина, от своего дома? А где  теперь  ее  дом?  Страшно
подумать. Хотела найти на блеклом небе хотя бы одну  звезду,  звезду  не
свою, но хоть для себя. В Рогатине, когда была девочкой, была  у  них  с
подружками забава - искать свою  звезду.  Хотелось  самой  яркой.  Чтобы
освещала всю душу,  чтобы  смех  брызгал  с  ее  алмазных  лучей,  чтобы
возносилась твоя гордость в недосягаемость и беспредельность миров, выше
птиц, выше облаков и самого неба. И тут небо тоже высокое, как и дома, и
то же солнце, и звезды словно бы те же.  Только  месяц  чужой.  Какой-то
опрокинутый, как челн, что плывет неведомо куда, а с ним отплывает  твоя
душа. "Ой, не свiти, мiсяченьку, не свiти нiкому!" А тут  поэты  ищут  в
месяце утешения и спасения от душевных мук: "Когда  становится  грустно,
то  надо  тебе  посмотреть,  как  по  изумрудному  морю  плывет  золотой
корабль".
   Заплетаясь в  широких  шароварах,  еще  сонные,  вяло  перебрасываясь
словами, выходили гаремницы за врата Баб-ус-сааде, евнухи  перекликались
вокруг них, как пастухи, служанки, чуть не  надрываясь,  тащили  тяжелые
кошелки с кушаньями и напитками на целый день, каждая  из  женщин  несла
для себя в больших вышитых суконных мешках - бохчах  -  простыни,  мыло,
благоухания, ароматные мази. Темная громада Айя-Софии,  где  правоверные
совершали свой предрассветный намаз,  надвинулась  и  отодвинулась,  еще
какие-то строения, каменные или деревянные,  разве  разберешь,  а  потом
замшелые купола  приземистого  причудливого  сооружения  без  окон,  без
дверей, как в загадке: "Без окон, без дверей  -  полна  горница  людей".
Дверь нашлась, незаметная и приземистая, как и само  строение.  И  людей
стала полна горница, когда теплая волна гаремниц заполнила хамам. Внутри
еще царила темнота, ибо все помещение освещалось только через  небольшие
круглые прорези в куполах. Женщины шумливо,  торопясь,  раздевались  меж
высоких колонн, окружавших  круглый  просторный  зал,  пышущий  приятным
сухим теплом. Складывали свою одежду, свои бохчи  на  резных  деревянных
скамьях, завертывались в яркие простыни  -  пештемалы,  разбредались  по
бане, никем не охраняемые, обретшие временную свободу  хотя  бы  в  этом
каменном средоточии тепла, воды и  покоя.  В  круглом  зале  раздевальни
посреди мраморного пола бил фонтан, от него отходили уступами  мраморные
чаши, все уменьшаясь. Вода тихо журчала, переливалась из больших  чаш  в
меньшие, и, как бы вторя голосу воды, безумолчно пели желтые канарейки в
клетках, украшенных голубыми бусами - бонджук. Узкие двери вели в теплый
соуклук, где на деревянных широких скамьях, подкладывая под головы и под
бока  маленькие  подушечки,  уже  лежали,  парясь,  одалиски.  Множество
маленьких дверей вели из  соуклука  в  комнаты  для  омовений,  а  через
широкий проход можно было попасть в третий мраморный зал, где вдоль стен
стояли мраморные ванны-курны и над каждой из них  -  бронзовые  краны  с
горячей и холодной  водой,  в  четырех  углах,  отгороженные  низенькими