всплывает в мучительном воспоминании или же приходит в снах.
   Кто она - Хуррем или Настася? Что в ней перевесит  для  нее  самой  и
долго ли она  удержится  в  неестественной  своей  раздвоенности,  когда
прошлое отнято у нее навеки,  а  настоящее  призрачно,  неопределенно  и
тревожно?
   В ту ночь, когда султан высадился из  своей  барки  в  садах  гарема,
пришли к ней два страшных сна.
   Первый  был  для  Хуррем.  Собственно,  и  не  сон,  а  страшная  явь
вымирающего Стамбула. Мертвые дома, мертвые улицы, огромные черные  возы
вывозят трупы  за  врата  Стамбула,  везут  их  навстречу  победоносному
войску,  которое  султан  ведет  из-под   Белграда.   Черные   люди,   в
просмоленной черной одежде, вытаскивают умерших из домов,  подбирают  на
улицах, во дворах мечетей, на базарах. Закрыт Бедестан, опустели мечети,
не раздаются с высоких минаретов звонкие азаны муэдзинов,  всюду  только
следы смерти, пожаров, грабежей, эти жуткие возы, полные трупов.  Черные
возы, черные кони, черные люди в черной, просмоленной  одежде  и  черные
костры за вратами Стамбула, на которых сжигают трупы.
   И вот она идет по  мертвому  Стамбулу,  и  нигде  ничего  живого,  ни
человеческого голоса, ни пения птиц, ни звериного рыка, - только мертвый
всплеск воды в мраморных фонтанах, на плитах которых упорно  повторяются
слова Корана о том, что только вода дарует всему жизнь; идет по Стамбулу
не Настася, а Хуррем, султанская жена, баш-кадуна, а ей навстречу  через
Эдирне-капу входит султан Сулейман, без свиты, сам-один, и не на коне, а
пеший, весь в золоте, печальный и несчастный,  и  протягивает  к  Хуррем
руки, умоляя о чем-то, и тогда она видит, что золото  на  нем  такое  же
черное, как все в мертвом Стамбуле.
   Ни проснуться, ни застонать от жуткого  зрелища  смерти,  потому  что
брошена она в пропасть нового сна, теперь уже сна для Настаси, для  той,
что была где-то и когда-то, но и для той, что  есть  здесь,  раздвоенная
между  прошлым  и  настоящим,  между  жизнью  и   прозябанием,   которое
невыносимее и тяжелее смерти.
   Как будто послала ее мамуся Александра в погреб снять с отстоявшегося
молока сметану  в  крынку  -  пекла  для  батюшки  Гаврила  пирожочки  с
творогом, из простого теста, на сковородке, смазанной  сливочным  маслом
(смазывала сковородку перышками), горячие пирожочки  с  холодной  густой
сметанкой  батюшка  очень  любил  на  похмелье,  а  еще   больше   любил
похваляться теми пирожочками: его Александра  умела  их  печь  так,  как
никто не только в Рогатине, но, пожалуй, и в самом  Львове,  а  то  и  в
Кракове.
   Погреб был во дворе, близ малинника, большой и глубокий, в  погребице
перед перекладиной висели пучочки сухих трав,  которые  мамуся  собирала
для ведомых только ей нужд, тяжелая дубовая  дверца  закрывала  люк  так
плотно, что поднять ее мог разве что сильный мужчина, но  Настася  давно
уже приноровилась закладывать в большое кольцо на дверце  палку-рычаг  и
ловко поднимала ее, - ведь в летний день  приходилось  иногда  бегать  в
погреб не раз и не два, а помощи от  батюшки  женщинам  семьи  Лисовских
нечего было ждать. Держась за деревянный брус рамы, Настася  ступила  на
верхнюю  ступеньку  лестницы,  нащупала   ногой   следующую   ступеньку,
перенесла тяжесть  тела  на  другую  ногу  и  вдруг  почувствовала,  что
ступенька обломилась под ней. Насилу удержавшись за  брус,  она  рухнула
всем телом вниз, зацепилась за последующую  ступеньку  босыми  ступнями,
осторожно продвинула руки по стоякам  лестницы,  держалась,  собственно,
больше руками, чем на той ступеньке, когда  же  стала  нащупывать  ногой
следующую ступеньку, то та, на которой она стояла,  тоже  обломилась,  и
девушка сползла вниз, чуть не закричав от испуга, не в силах  удержаться
одними руками. Та новая ступенька,  как  только  она  ударилась  об  нее
ногами, обломилась так же неслышно и выпала из стояков, как гнилой  зуб.
Настася поехала вниз теперь уже неудержимо, руки ее бессильно  скользили
по холодным осклизлым стоякам, ступеньки выламывались  одна  за  другой,
словно бы их кто-то подпилил или сгнили они все разом и  именно  сегодня
должны все выпасть; крыночка для сметаны, которую она поставила у дверцы
и должна была взять, как только станет  устойчиво  на  лестнице,  так  и
осталась там, наверху, а Настася сорвалась с лестницы, упала на холодное
глиняное дно погреба, сильно ушиблась, но почти не ощутила  боли,  мигом
вскочила на ноги, глянула вверх, увидела  прислоненную  к  крутой  стене
высокую лестницу с  верхней  и  двумя  нижними  уцелевшими  ступеньками,
лестницу, по  которой  никто  уже  не  сможет  ни  спуститься  сюда,  ни
выбраться отсюда, в бессильном отчаянье затрясла  то,  что  осталось  от
лестницы, подпрыгнула зачем-то, хотя знала, что не допрыгнет никогда  до
той верхней ступеньки, в неудержимой ярости застучала кулачками в крутую
стену погреба. Земля, желтая, холодная, склизкая, равнодушно  восприняла
бессильные те удары маленьких кулачков, так же равнодушно восприняла  бы
и Настасины слезы, но девушка и не собиралась плакать, она закричала изо
всех сил, голосом, еще полным надежды, без отчаянья и растерянности, ибо
все напоминало бессмысленную шутку. Кто-то же да услышит!
   Она кричала долго и тщетно. Никто не приходил выручать ее,  никто  не
слышал,  не  обеспокоилась  мамуся  ее  исчезновением.  Но  ведь  должны
обеспокоиться!
   Она снова закричала, может, еще громче и с еще большей надеждой, и  в
самом деле помогло, кто-то услышал, кто-то прибежал к погребу,  заглянул
вниз и без  размышлений  прыгнул  к  Настасе.  Не  помощь,  а  еще  один
соучастник ее несчастья?
   Но неизвестный не считал себя жертвой,  пожалуй,  и  не  заботился  о
помощи Настасе. Мигом кинулся подбирать ступеньки, жадно  сгребал  их  в
охапку, сгибался над ними, чуть не ползая на карачках по дну погреба,  и
упорно повертывался к девушке спиной, словно  бы  хотел  заслонить  свою
ненужную добычу.
   Настася пристальнее посмотрела на того странного человека и с  ужасом
почувствовала, что уже никакая она не  Настася,  а...  Хуррем,  и  не  в
Рогатине она, а неведомо где, и человек этот  не  кто-то  неизвестный  и
чудной в своем ретивом собирании ненужных деревянных чурок, а  ближайший
султанов прислужник и любимец грек Ибрагим, купивший ее на  Бедестане  и
подаривший Сулейману в гарем. Ибрагим был  одет  как  дильсиз  из  свиты
султана. В дамасковом ярком кафтане, подпоясанном в три  обхвата  поясом
из крученого шелка, в шелковых тонких штанах, в высокой шапке,  покрытой
листком золоченого серебра. Сбоку за поясом у него был  дорогой  кинжал,
украшенный слоновой костью. Все это - шелк, золоченое серебро,  слоновая
кость, странная одежда - так не шло к рогатинскому погребу, что  Настася
чуть не засмеялась в округлую  Ибрагимову  спину.  А  он  тем  временем,
мгновенно размотав с себя тонкий пояс (этими поясами  страшные  дильсизы