Девушка вся встрепенулась мучительно, услышав о своей родной земле, и
снова как бы застыла.
   - Я не могу  чувствовать  себя  виноватым  перед  тобой,  ибо  султан
никогда не бывает виноват, ты должна меня простить и спеть мне, чтобы  я
услышал твой голос. Прошу тебя.
   Она улыбнулась. Отпила еще вина и улыбнулась  щедрее.  Словно  дразня
султана, подергала за золотой крестик, который упрямо не хотела снимать.
Золото на груди. А в груди? Если бы мог  этот  человек  заглянуть  ей  в
грудь!
   - Что спеть?
   - Что хочешь.
   Она опять затянула турецкую.  О  девушке  и  ее  красе.  "Он  биринде
майюзюне  бакилир  (еще  когда  она  была   одиннадцатилетней,   на   ее
месяцеликость  заглядывались);  он   алтисинда   петек   бал   олур   (у
шестнадцатилетней улей наполняется медом); йирмисинде керван  гечер  йор
олур, йырми биринде бир кьетюйе кул олур (в двадцать один год становится
рабыней какого-нибудь негодяя)". Песня была длинной, через все годы,  от
одиннадцати  до  двадцати  одного,  и  опять-таки  слишком   груба   для
султанского  уха,  но  Сулейман  слушал  с  величайшим  наслаждением   и
радостью, совсем для него не свойственной.
   - Ты действительно знаешь по-турецки? - подивился он.
   Хуррем ответила ему по-арабски:
   - "Клянусь небом, обладателем  возврата.  И  землей,  обладательницей
раскалывания".
   - Этого не может быть! - не поверил султан.
   Тогда она пропела ему одну из песен Хатаи, того самого шаха  Исмаила,
которому так завидовал в минуты душевной сумятицы, запела  по-персидски,
затем по-азербайджански. Она пела и припевала, смеялась и присмеивалась,
наблюдая за его изумлением. Так  незаметно  приблизилась  на  расстояние
опасное и очутилась в объятиях человека,  которого  ненавидела,  но  без
которого не могла тут существовать, и когда Сулейман  притронулся  к  ее
пугливому телу, он наполнился до краев тем  голосом,  что  так  долго  и
тяжко мучил его, и лишь тогда постиг, что отныне без этой девушки ему не
жить. Проникала в него в каждой точке тела, в каждом касании,  в  каждом
объятии, входила в него, вливалась, вползала  ящерицей,  змеей,  тоской,
болью, восторгом, истомой. Потом она снова пела ему  на  разных  языках,
уже и на родном, что-то рассказывала, журчала, как ручеек, лепетала, как
листва под ветром, а он был далеко от ее  торопливых  слов  и  несмелого
тела, но близко к ее голосу, прижимался к тому голосу, точно ребенок,  и
радовался, и смеялся, изчезала его суровость, даже кровь невинноубиенных
как бы не пятнала ему рук, а взлетала в  небеса  и  покрывала  краснотой
месяц, звезды и тучи над Босфором.  Наутро  станет  он  для  всех  снова
султаном, жестокосердным повелителем без милосердия и жалости, и  только
ей дано видеть его иным, только она изменила его хотя бы на  одну  ночь,
стала могущественнее власти всей  империи.  Вот  сила  женщины!  Вот  ее
власть!
   Гарем все заметил,  но  не  поверил.  Глаза,  от  которых  ничего  не
скроешь, умеют видеть - и только. Видели, что Хуррем за смехом  скрывает
смущение, неуверенность, а может, и отвращение? Если бы!  Заметили,  что
кизляр-ага ведет смеющуюся рабыню в султанские покои раз,  и  второй,  и
третий. Такого еще  не  знал  никто,  кроме  Махидевран,  -  всемогущей,
незаменимой, несравненной.
   Теперь между богом и Хуррем были только звезды и  темнота.  А  может,
темнота стала для нее богом? Женским богом, ибо женщина царит  только  в
темноте,  творя  истинное  чудо,  пробуждая  в  душе  жестокого  деспота
доброту, нежность, ум, справедливость, простоту и восхищение.
   На третью ночь Хуррем осталась в султановой ложнице до  утра.  Но  не
увидела, как спит султан, ибо уснула сама, а он смотрел на нее,  молился
аллаху, плакал без слез над своим одиночеством, от которого  спасла  его
эта дивная девушка,  был  уже  не  султан,  не  завоеватель,  а  простой
странник, поэт и мыслитель, спрашивал себя: что есть жизнь?  Тень  птицы
на морской волне? Правечная пыль Зодиака над  беспредельностью  пустынь?
Всхлип времени в  караване  вечности?  Заблудший  вой  зверей  в  чащах?
Неминуемость странствий к смерти?
   Хуррем проснулась и лежала тихо, прислушиваясь, когда же восстанет ее
душа. Ждала, надеялась, сгорала от  нетерпения.  Хотела  плода  в  себе,
жаждала его, но не как яблоня  завязи,  не  как  калина  красной  грозди
из-под белого цвета, не как лещина ореха из медвяной почки, а горького и
ненавистного. Пусть прорастет, как куколь на пшенице, как рожки на жите,
как ядовитый гриб в лесных чащах. В чащах  ее  тела  горький  султанский
плод - и тогда  она  возвысится  надо  всеми  и  над  всем.  Нет  такого
намерения, коего бы она не оправдала. Рабы хоть и ниже тиранов, но  зато
стоят на собственных ногах, а тираны - на глиняных.  Она  победит  этого
человека, должна победить во что бы то ни стало!  Человеку  мало  просто
жить. Чтобы жить, нужна отчизна, свобода и песня. Ей из  всего  осталась
только песня от мамуси, песней утвердилась она  в  этом  жестоком  мире,
песней должна и завоевать его.
   Между тем наступала пора для слез.
   Гарем  не  мог  простить  Хуррем   ее   неожиданного,   беспричинного
возвышения надо всеми. Достаточно того, что все, даже всемогущая валиде,
смирились  с  причудливым  нравом   этой   Рушен,   с   ее   загадочным,
противоестественным  для  этого  места  показной  сдержанности   смехом,
который звучал в запутанных просторах гарема, точно звуки  искушения  из
глубочайших адских пропастей. Слишком уж много было тех двух  султанских
платочков, которые русинка таинственно-колдовским способом  получила  из
рук падишаха, только дважды появившись пред  всесветлые  очи  повелителя
всех суходолов и вод (ибо небеса принадлежат аллаху  всемогущему,  пусть
царствует вечно и счастливо!). Но этой дочери шайтана оказалось и  этого
еще мало.  Она  зачаровала  пресветлого  султана,  заворожила  его  злым
колдовством так, что он не хотел никого ни видеть,  ни  слышать,  только
эту Хуррем, только ее единственную, каждую ночь - и  уже  сколько  ночей
подряд! - и не мог оторваться от своей  рабыни  до  утра,  иногда  велел
приводить ее даже днем, чего еще никогда не было ни видано, ни  слыхано.
Чары, чары! Никто не видел их, маленькая украинка  не  была  поймана  за
руку, доказательств как  будто  бы  и  не  существовало,  но  ведь  было
наваждение султана, значит, были и чары.
   Гарем клокотал затаенно и угрожающе, он ждал кары,  жаждал  кары,  он
сгорал от  нетерпения  и  удивлялся  терпеливости  валиде  и  ослеплению
Махидевран,  которая  после  смерти  своих  трех  детей  была  в   таком
потрясении,  что  не  замечала  даже  угрозы  гибели  для  себя   самой.