отгонявшим смрад нечистот и гнилой воды у пристаней. Серые гуси  кричали
в высоких темных небесах, точно неутихающая боль и отчаянье Хуррем, - ей
хотелось дня, а должна была жить лишь ночами, надеясь  на  высвобождение
из униженности, из угнетенности и никчемности.
   Относилась к людям, которые всю жизнь идут  за  солнечным  лучом,  по
белому дню и по белому свету, пожалуй, их большинство на земле, но  есть
и такие, что идут по  узкой  лунной  дорожке,  среди  мрака,  темноты  и
таинств, зачарованные серебристым блеском, очумевшие от того  блеска,  в
глазах у них тот блеск, а в душе темнота  и  мрак.  Султан  относился  к
таким людям, и она стала его жертвой. Сколько лет в детстве  слушала  со
слезами растроганности на глазах отцову проповедь в церкви Святого духа,
как сладостно плакала когда-то над  словами  евангелиста  Матфея:  "А  я
говорю  вам:  любите  врагов  ваших,  благословляйте  проклинающих  вас,
благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас".
   Вот она и полюбила врага своего!
   Гнилые  ветры  дули  всю  короткую  стамбульскую  зиму,  и   отчаянье
поднималось в душе от тех ветров столь  неоглядное,  что  захотелось  бы
даже умереть, если бы не рвалась Хуррем с такой силой к жизни, и уже  не
к простой жизни, а к наивысшим ее вершинам.  Ее  тошнило  от  прокислого
духа толстых ковров, кружилась голова от сильных ароматов курильниц и от
сухого дыма жаровен. От постоянного напряжения у Хуррем часто пересыхало
в горле, она коротко откашливалась, не без удовлетворения  отмечая,  что
каждое ее покашливание почти мучительно отзывается в султане,  к  нежной
заботливости которого всякий раз добавлялась еще и тревога. Так что  же?
Победа?  Что-то  давало  ей  силы  идти  все   дальше   и   дальше,   не
останавливаясь, не удовлетворяясь тем, что уже имела, проявляя алчность,
но не к обычной тщете, не к драгоценностям, не к зримым  доказательствам
султановой привязанности к ней,  а  прежде  всего  ко  всему  тому,  что
обогащало и развивало ее  человеческую  сущность,  ставило  ее  над  тем
замкнутым миром, который напоминал клетку для зверей, возмещало хотя  бы
в какой-то мере утрату  самых  дорогих  ценностей,  коих  уже  не  могла
вернуть теперь для нее никакая сила. Наверное, некоторые души  нуждаются
в жесточайших ударах судьбы, чтобы выказать свое величие.
   Маленькую Настасю продавали в Кафе на невольничьем рынке  нагой.  Так
она и чувствовала себя после того - лишенной  не  только  одежды,  но  и
всего человеческого. Не везла с собой за море  ни  дома,  ни  земли,  ни
неба, ни трав и цветов, даже Чертову  гору  рогатинскую  не  прихватила.
Покинутая богом и людьми  -  крапива  у  дороги,  чертополох  с  острыми
колючками, хищный зверь с ядовитыми когтями, - очутилась среди таких же,
как и она, вырванных из отчизны, оторванных от рода своего, брошенных  в
клетку, - никаких надежд,  никаких  связей,  никакой  меры  для  них,  а
человек  ведь  измеряется  не  только  собственной   сущностью,   но   и
окружением,  всем  производным  от  времени,  места,  происхождения.  От
прошлого не осталось даже ее собственного имени. Только в снах  являлась
перед ней рогатинская гора, отцова церковь, и дом родной за  ольшаником,
и мамуся на пороге, и золотые облака  над  нею,  и  рыдания,  рыдания...
Суровости и мрачности мира, в который попала, ничем  не  могла  одолеть,
кроме притворной (но ведь и естественной для  нее!)  веселости,  которою
удобно было прикрывать свою растерянность и смятение.  Кто  бы  поверил,
что она спасается смехом и  песней,  что  вырвется  из  униженности,  из
рабства, собственно, из небытия? Род людской прекрасен. Она докажет  это
даже врагам. Пусть познают это чудо и пусть  содрогнутся  их  сердца  от
удивления и восхищения ею.
   Безмерное горе и безнадежность  одних  ломают  навсегда,  для  других
неожиданно становятся дорогой к вершинам духа. Когда  Хуррем  убедилась,
что люди и бог оставили ее, что мир бросил ее на произвол судьбы  и  она
предоставлена лишь собственным силам, в ней  неожиданно  для  нее  самой
открылась  такая  неукротимая  сила  духа,  такие  неведомые  ей   самой
возможности ума, что она даже испугалась. Может, так же пугала она своих
гаремных стражей и самое валиде, зато султана удивила и  восхитила  так,
что он не мог уже оторваться от созерцания этой удивительной девушки,  в
которой  вмещалось  столько  неожиданностей,  столько  щедрых  знаний  и
дарований,  что  казалось  бы,  их  не  в   состоянии   была   выдержать
человеческая природа!
   Те два месяца гнилой стамбульской зимы, два месяца их  неразлучности,
Хуррем  была  еще  и  ученицей  султана.  С  ненастырной  настойчивостью
Сулейман отучал Хуррем от  грубых  песенок,  бережно  вводя  ее  в  храм
истинной  высокой  поэзии,  где   царил   дух   утонченности,   где   от
простонародного каба тюркче остался разве лишь  вспомогательный  глагол,
зато господствовали  слова  персидские  и  арабские,  где  целые  строфы
газелей можно было читать, зная скрытый поэтический ключ, попеременно то
по-персидски, то по-арабски, то по-турецки. Он читал  ей  газели  Ахмеда
Паши, Исы Неджати, знаменитую "Мюреббу" Исы  Месцехи,  и  она  мгновенно
схватывала не только суть, но и высокие тонкости поэзии,  память  у  нее
была цепкая, как глициния, Хуррем могла повторять целые газели вслед  за
Сулейманом, а то вдруг неожиданно, через несколько дней, когда он уже  и
забывал, что читал ей, вспоминала из Ахмеда Паши: "Приди, но не войди  в
шатер соперника, ибо ты ведь знаешь, что там, где  собака,  -  ангел  не
пройдет, о друг мой..."
   Или же  мило  переиначивала  стихи  Джелаледдина  Руми:  "Если  уж  и
вспоминаю о ком-то, то вспоминаю лишь тебя. Если уж раскрываю  уста,  то
лишь затем, чтобы рассказать о тебе. Если мне хорошо, то причиной  этого
лишь ты. Если мне захотелось слукавить, то что поделаешь,  этому  научил
меня ты".
   Эта маленькая гяурка, упрямо не снимавшая свой золотой крестик с  шеи
(султану было приятно это упорство), отважилась даже начать богословский
спор со своим повелителем.
   - Ваше величество услаждает мой слух прекрасной поэзией,  -  говорила
она, - и еще ваше величество рассказывает рабе  своей,  как  великодушны
были султаны к  поэтам,  милуя  и  щедро  осыпая  наградами  даже  самых
легкомысленных из них - и за что же? - за  слова,  только  за  слова,  и
более ни за что! А между тем сам пророк ненавидел поэтов, о чем  сказано
в Коране: "Они извергают подслушанное, но большинство их лжецы. И  поэты
- за ними следуют заблудшие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам
бродят и что они говорят то, чего не делают..." Как  это  согласовать  и
можно ли вообще согласовать?
   - Ох, маленькая гяурка, - снисходительно вздыхал  султан,  поглаживая
ее по щеке, - у тебя не хватило терпения прочитать дальше.  А  дальше  в
Книге написано: "...Кроме тех, которые уверовали, и творят добрые  дела,
и поминают аллаха много". Еще ты не знаешь  хадиса  ,  который  передает  слова  пророка: