прозрачной водой и золотыми рыбками в ней - и частые  густые  деревянные
решетки, высокие  ворота,  тяжелые  двери  и  еще  более  тяжелые  глаза
бессонных евнухов, этих ошметков человеческих, лютых, как  дикие  звери,
что ревели  в  подземельях  Топкапы,  неистовствовали  все  лето,  точно
жаловались, что султан не взял их в поход.  Несчастные  молодые  женщины
бродили целыми днями в этих садах, оторванные от всего света, и движения
их, как у безумных, были какие-то ненастоящие, деланные и ненужные:  они
то  толпились  послушно  вокруг  расцветшего  апельсинового  дерева,  то
кто-нибудь из них становился на колени  посреди  густой  чужой  травы  и
стыдливо приникал к ней щекой, то ранила какая-нибудь из них руку о шипы
роз, и капельки  крови  орошали  белое  нежное  тело.  Набеленные  лица,
подведенные глаза одинаковы, как обман  и  притворство,  соблазнительная
плоть, что не принадлежит  никому,  стертые  души,  разрушенные  сердца,
гаремное семя, прозябание без воли и надежд,  как  под  толщей  воды.  С
незаметным наклоном спадали тропинки с холмов, возвышенностей, ступенек,
площадок, полян, растекались во все стороны,  точно  убегали,  и  Хуррем
тоже хотелось убежать вместе с ними к ручьям, к текущей воде,  к  чащам,
но она шарахалась от тех чащоб с отвращением, замечая, как повсюду в них
растут глаза великой слежки (даже за нею, даже за нею!), пряталась  сама
за таинственные решетки кьёшка, сидела там целыми днями, отказывалась от
еды, гнала от себя всех. Приходила к ней  встревоженная  валиде,  поджав
черные губы, садилась напротив, брала за руку (какая  честь!),  говорила
важно:
   - Аллах, рядом с которым на нижнем троне сидит  пророк,  видит  тебя,
интересуется тобой, следит за каждым поступком и за каждой  мыслью,  ибо
он ведь определил тебе такую особую,  благословенную  участь  -  жить  с
султаном, дать миру нового султана.
   Бремя страстей, страданий, коварства и тщеславия скрывалось в  каждом
камне, под каждой  ступенькой,  за  каждой  ячейкой  решетки,  в  каждой
складке одежды.
   Хуррем смеялась:
   - Я рада.
   -  Ты  слишком  много  занимаешься  науками,  это   может   повредить
священному плоду.
   - Разве может повредить кому-либо избыток ума?
   - Твой ум не может передаться сыну.
   - А кому же он передастся? Да еще и не известно, сын будет или дочь.
   -  У  тебя  высокий  живот  -  это  признак  того,  что  будет   сын.
Мусульманские сыновья стоят в материнском лоне на ножках, ибо они  воины
аллаха.
   Наверное, они все были убеждены, что у Хуррем будет сын, ибо угождали
ей изо всех сил, даже смешно становилось.
   Зато неизмеримую боль причиняла ей Гульфем,  которая,  может,  больше
всех страдала от зависти к Хуррем (о Махидевран  теперь  не  было  речи,
потому что и  самой  Махидевран  не  было  в  Баб-ус-сааде)  и  в  муках
бессонных ночей  вынашивала  в  душе  месть  маленькой  роксоланке,  ибо
женщины рождены для соперничества, а не для дружбы.
   Гульфем пришла в покои Хуррем, когда та вела  какой-то  глубокомудрый
спор с двумя учеными евнухами.
   - О аллах, ты повредишь своему ребенку! - воскликнула одалиска.
   - Уже слыхала это, - спокойно ответила Хуррем. - Ты что-то хотела?
   - Хотела тебе показать одну изумительную вещь.
   - Приди потом. Видишь, я занята.
   - Эта вещь от его величества султана.
   Хуррем сделала знак евнухам, чтобы  они  вышли.  Глянула  на  Гульфем
строго и недоверчиво:
   - Ты не обманываешь? Действительно от его величества?  Для  кого  же?
Для меня?
   - Не все же для тебя! Это уже для меня!
   Стала  разворачивать  парчовый  платок,  вынула   что-то   маленькое,
четырехугольное,  показала  черепаховую  коробочку.   Раскрыла,   подала
Хуррем.
   - Погляди, какие жемчуга. Это  подарок  султана.  Он  прислал  мне  с
Родоса.
   - Тебе? - Хуррем не могла  опомниться.  В  глазах  у  нее  потемнело.
Проклятие! Проклятие! - Почему же именно тебе?
   - Потому, что я написала его величеству письмо о том, как я люблю его
и рвусь душой и телом к его царственным следам.
   - Ты написала? Разве ты умеешь писать или читать? Ты ведь  не  умеешь
ничего!
   - Я попросила  уста-хатун,  и  она  написала.  И  теперь  я  получила
подарок. Погляди, какие жемчуга. Они розовые, как мои перси.
   Хуррем ударила ее снизу по руке, жемчуг рассыпался по ковру.  Гульфем
с ужасом смотрела на пустую шкатулку.
   - Что ты наделала?! Как ты смела?! Подарок падишаха!
   Хуррем хлопнула в ладоши, когда служанки возникли в  дверях,  указала
на ковер:
   - Возьмите венички и подметите. Повыметайте все, что здесь есть.
   - Тебя накажут! -  визжала  Гульфем,  падая  на  колени  и  торопливо
собирая жемчуг. - Тебя накажут тяжко и жестоко!
   - Уже наказана, - успокоила ее Хуррем, - наказана и давно.  Разве  ты
можешь понять?
   В тот же день, проклиная свое неумение  писать  по-турецки  и  вменив
себе в обязанность выучиться как можно скорее, попросила  добрую  старую
женщину послать султану несколько  слов  от  нее,  Хуррем.  Казнилась  и
каялась. Искренне или нет, то уж ее дело. Пусть он думает как хочет.
   Пошла к валиде и попросила заменить ковры в покое, отдать их  Гульфем
или еще кому-нибудь. А ей постлать новые.  Может,  белые,  как  у  самой
валиде. Султанская мать не преминула воспользоваться  случаем  напомнить
Хуррем о всемогущем аллахе. Семьдесят две тысячи раз на день заглядывает
аллах в нутро человеку,  в  душу  и  в  сердце,  чтоб  узнать,  чем  они
наполнены, не осквернены ли.
   - Будьте уверены, - успокаивала ее Хуррем, - у меня душа чиста.  Если
бы вы только знали, как она чиста!
   Теперь  за  нею  ухаживали  и  берегли  от   всего   злого   и   даже
непостижимого. От кара-кура, злого духа, который наваливается ночью,  во
сне, и душит человека, помогает лишь железо под подушкой, и сама  валиде
подарила Хуррем маленький ятаган, так густо усыпанный  самоцветами,  что
он уже был и не  оружием,  а  только  драгоценностью.  Старую  бабку-Ал,
которая подстерегает рожениц, вырывает у них из груди легкие и бросает в