красно-черных соболей.
   После  Родоса  ухудшились  отношения  между   Портой   и   купеческой
республикой Дубровником. Султан не  мог  простить  дубровчанам,  что  их
военные корабли не помогали ему в  перевозке  войска  на  остров.  Кроме
того, среди захваченных в плен защитников твердыни  оказалось  несколько
человек, назвавшихся купцами из Дубровника. Этого  уже  было  более  чем
достаточно,  чтобы  на  дубровницкие  товары  немедленно  была  повышена
пошлина, корабли Дубровника в турецких водах безжалостно преследовались,
грабились товары, людей забирали в  рабство.  Из  Дубровника  прибыло  в
Стамбул посольство, но его никто не  хотел  принимать.  И  снова  кто-то
подсказал: поднести дары из дорогих тканей молодой султанше, может,  это
смягчит сурового султана.
   Хуррем снова была в положении. Сын Махмед был такой  хилый,  что  все
ждали: если умрет не из-за своей  слабости,  то  уж  чума  приберет  его
непременно.  Но  холодные  ветры  постепенно  отгоняли  гнилой  дух   от
Стамбула, чума отступала, крошка Мехмед, хоть и захлебывался  криком  от
неведомых болей, упорно держался за жизнь, а маленькая Хуррем словно  бы
для того, чтобы окончательно укрепиться и одолеть всех своих завистников
и недругов, готовилась подарить султану еще одного сына.
   Снова султан  не  хотел  видеть  никого,  кроме  своей  Хуррем,  ночи
проводил с нею, а дни отдавал заботам о  справедливости,  советовался  с
мудрецами  об  улучшении  и  утверждении  законов,  о  войне  больше  не
вспоминал, словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь  для
новых и новых захватнических походов, немедленно распадется, как  только
остановится в  своих  грабежах.  Когда  на  диване  пузатый  Ахмед-паша,
который, расталкивая всех, рвался к званию великого визиря, кричал,  что
пора выступать в новый поход, султан спокойно говорил:
   - Пусть уляжется пыль.
   - Какая пыль? - таращился, не понимая, на членов дивана Ахмед-паша.
   - От великих походов Повелителя Века,  -  спокойно  усмехался  старый
Пири Мехмед-паша.
   - Разве новый караван должен ждать,  пока  засохнет  верблюжий  помет
после каравана старого? - не унимался воинственный Ахмед-паша.
   Султан хмуро одергивал нетерпеливого визиря:
   -  Трава,  которая  растет  слишком  быстро,  никнет  от  собственной
тяжести.
   Если беспорядок воцарился даже в диване, то  могла  ли  быть  речь  о
порядке в державе?  Восточные  провинции,  где  зверолютый  Ферхад-паша,
уничтожая  бунтовщиков,  вырубил  даже  грудных  младенцев,   восставали
беспрерывно, тянулись к кызылбашам. Из Египта пришлось вернуть в Стамбул
Мустафа-пашу, за которого назойливо хлопотала Сулейманова сестра Хафиза,
и теперь там снова возродилась мамелюкская угроза. Великий  визирь  Пири
Мехмед  все  чаяния  возлагал  на  закон,  а  нужна  была  еще  и  сила.
Государственную печать должна держать рука, которая так же умело  держит
и меч. Но где она, та рука? Пири Мехмед, взяв себе тахаллус  Ремзи, то есть Загадочный, сочинял мистические стихи, находя
в них убежище для своей усталой души. На диване рядом с молодым султаном
и  полными  сил  сорокалетними  визирями   он   выглядел   изнеможенным,
равнодушным,  старым.  Сулейман   всякий   раз   становился   свидетелем
ожесточенных столкновений  между  Ахмед-пашой  и  великим  визирем.  Два
султанских зятя - Мустафа-паша и Ферхад-паша -  выжидали,  чем  все  это
кончится, хотя каждый из  них  готов  был,  улучив  момент,  прыгнуть  и
вырвать державную печать из старческих рук Пири  Мехмеда.  Сорок  лет  -
рубеж для мужчины. Если ничего не  достиг,  уже  и  не  достигнешь,  ибо
добывается все в жизни саблей, а саблю рука держит, лишь пока крепка.
   - Кто сравнивает гнилое высокое дерево  с  деревом,  укрытым  густыми
ветвями? - восклицал Ахмед-паша, запихивая себе за широченную спину чуть
не с десяток парчовых султанских подушек. - Если у человека меч  уже  не
может быть мокрым от крови, ни даже от пота, то как может такой  человек
держать в руке державную печать?
   - Я повод, коего слушаются верблюд  и  всадник,  -  спокойно  отвечал
великий визирь. - А кто ты?
   - А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.
   - Где ты оставил свиней  своей  матери?  -  намекая  на  христианское
происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.
   - Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем  на  пастбище,
то увидим тебя среди них.
   Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване  не  вмешивался  в
распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел  тихо,  только  слушал,
учтиво улыбался, изо всех  сил  выказывая  незаинтересованность.  А  сам
тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти  нечто
важное, но где и что, не знал даже он,  поскольку  Сулейман  не  делился
своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима
грубо  и  безжалостно.   С   валиде?   Слухи   противоречили   и   этому
предположению. После Родоса  Сулейман  сделал  для  валиде  единственную
уступку - вернул в Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все  равно  следовало
заручиться поддержкой султановой матери,  ибо  только  она  знала  тайну
Хуррем и так же, как и молодая султанша, держала судьбу любимца  султана
в своих руках.
   Ибрагим  попросился  через  кизляр-агу  на  разговор  к   валиде,   и
султанская мать приняла его уже на следующий день,  но  когда  он  начал
было о том,  как  подарил  когда-то  для  Баб-ус-сааде  рабыню-украинку,
глянула  на  него   внимательно,   шевельнула   темными   устами   почти
презрительно:
   - Я не помню этого.
   Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:
   -  Ваше  величество!  Как  вы  могли   забыть?   Я   предложил   вам.
Посоветовался с вами. И вы...
   - Не помню этого, - холодно повторила  валиде,  закрывая  лицо  белым
яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.
   Ибрагим понял, что не может уйти  так  от  этой  загадочной  женщины.
Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:
   -  Сказано:  "Если  у  них  нет  свидетелей,  кроме  самих  себя,  то
свидетельство каждого из них -  четыре  свидетельства  Аллахом,  что  он
правдив".
   - "А пятое, - словами Корана ответила валиде, - что проклятие  Аллаха
на нем, если он лжец".
   - Ваше величество, мной руководили любовь и преданность к падишаху.
   - Этого я не помню, - упрямо повторяла темногубая женщина,  не  давая
Ибрагиму приблизиться к ней в своей искренности ни на пядь.
   - Только любовь и преданность, ваше величество, только любовь...