который платят по дукату не с головы, а с дыма, - двести тысяч. Египет и
Хиджаз могут давать миллион восемьсот тысяч, девятьсот тысяч  пойдут  на
содержание местного войска, девятьсот тысяч для  Эди-куле.  Из  шестисот
тысяч сирийских дукатов триста тысяч также идет на войско, триста  тысяч
должно прибывать в Стамбул. С рудников  золотых,  серебряных,  железных,
соляных полтора миллиона. Торговые пошлины, которые платил иногда даже я
- миллион двести тысяч. Десятина от полевого зерна и фруктов - восемьсот
тысяч. Налоги со скота - по полтора  дуката  с  головы  -  два  миллиона
дукатов. Налоги с только что завоеванных земель, с  которых  вы  еще  не
имеете ни единого дуката, - на первый случай  что-нибудь  свыше  двухсот
тысяч дукатов. Мой друг Скендер-челебия знает, как  взимать  подати.  Но
для этого надо, чтобы дефтердары шли следом  за  войском  и  заносили  в
книги  все  живое,  каждый  дом,  каждый  шалаш.  Тем  временем  Египет,
завоеванный почти десять лет назад доблестным османским войском, до  сих
пор еще  не  охвачен  дефтером.  Ваше  величество!  Только  несравненное
могущество вашей  империи  не  дает  ей  развалиться  и  разрушиться  от
беспорядка.
   Сулейман молчал долго и тяжко. Ибрагим налил ему в золотую чашу вина,
но султан и не прикоснулся к нему.
   - Я назначу вас моим  финансовым  советником,  -  наконец  сказал  он
венецианцу.
   - Но ведь я христианин! - воскликнул Грити.
   - Нам служат и неверные.
   - А что скажет ваш диван?
   - В диване произойдут перемены.
   - Но ведь не такие, чтобы там приветствовали гяура?
   - Там будут приветствовать всех мудрых людей. Нам нужны мудрые  люди.
Вы принадлежите к ним.
   Грити склонился в поклоне.
   Потом  поочередно  читали  стихи  Абу  Нуваса  о  вине  и  знаменитую
"Мюреббу" Месихи: "Кто знает, кто будет жив, а кто  умрет  до  следующей
весны? Веселись и пей, не останется, пройдет эта пора весенняя".
   В опьянении постепенно прошли стадии павлина и обезьяны и задержались
на стадии льва, не дойдя до свиньи.  Были  довольны,  что  вино  выявило
родство их душ - ведь при обычных обстоятельствах  оно  могло  бы  и  не
проявиться.
   Об Ибрагиме речи не было. Если бы он знал, что за него хлопотали  две
могущественнейшие женщины империи,  он  бы  ужаснулся,  но  его  спасало
незнание. Поэтому пережил величайшую радость в жизни,  когда  на  диване
султан, сев на  трон  и  переждав,  пока  дильсизы  подсунут  визирям  и
вельможам под бока и спины парчовые подушки, сказал великому визирю Пири
Мехмед-паше:
   - Высокочтимый Мехмед-паша, мы велим вам  передать  державную  печать
Ибрагим-паше.
   Это была неожиданность для всех, и наибольшая - для Ибрагима. Он даже
не поверил, что речь идет о нем,  а  Пири  Мехмед,  вынув  из-за  пазухи
золотую круглую печать, завернутую в парчовый  платочек,  никак  не  мог
постичь, где же  тот  Ибрагим-паша,  которому  он  должен  ее  передать.
Ибрагиму полагалось бы встать, поклониться султану до земли,  поцеловать
следы его ног, а потом уже взять символ наивысшей власти, но он  не  мог
пошевелиться,  сидел  окаменело,  так  же,  как  и  старый  Мехмед-паша,
который, помаргивая своими серыми глазами, искал и никак  не  мог  найти
того таинственного Ибрагим-пашу. Зато вскочил на ноги жирный Ахмед-паша,
выпученными глазами уставился на государственную печать, хотел броситься
к ней, но не посмел, только подался всем своим тяжелым телом, перегнулся
к Мехмед-паше, словно ждал, что он вложит печать в  руку  Ибрагима  лишь
затем, чтобы тот передал ее  ему,  Ахмед-паше,  ибо  кто  же  здесь  был
наиболее достоин этой высочайшей султанской милости?
   - Мудрейший из моих визирей заслужил провести остаток своей  жизни  в
мире, удалившись от дел, - словно бы ничего не замечая, спокойно  сказал
султан. - Мы не забудем его своими милостями и будем  обращаться  к  его
советам. Его место по нашему  повелению  займет  Ибрагим-паша,  которому
жалуем также звание румелийского беглербега с положенными  доходами.  Мы
просили бы высочайшего Пири Мехмед-пашу сказать свое  мнение  о  великом
визире Ибрагим-паше.
   Только тогда Пири Мехмед встал, низко поклонился султану и, передавая
печать Ибрагиму, хрипло произнес:
   - Вашему рабу к лицу честь великого визиря.
   И не понять, одобрял он султанский выбор или смеялся над ним.
   Ибрагим взял печать, поцеловал ее, снова завернул в парчовый платочек
и спрятал за пазуху.
   Впервые при Османах великим визирем становился не урожденный турок, а
чужестранец, отуреченный гяур да еще и раб в  придачу.  На  старом  Пири
Мехмеде обрывалась великая и славная история. Начиналась история  новая.
Какой она будет?
   А пока она была смешной. Ахмед-паша готов был лопнуть от гнева.  Если
бы не  дильсизы,  следившие  за  каждым  его  движением,  видимо  загодя
предупрежденные своими чаушами, он, пожалуй,  даже  выхватил  бы  саблю.
Хотел крикнуть что-то гневное, оскорбительное, отчаянное, но из горла  у
него вырывался лишь клекот. Наконец султан  обратил  на  него  внимание.
Нахмуренно глянул из-под высокого тюрбана, словно удивляясь,  как  попал
этот встрепанный толстяк в почтенное собрание  высокого  дивана.  Только
тогда Ахмед-паша спохватился, в его темной душе нахальство вмиг уступило
место испугу, он рухнул на ковер и пополз к ногам султана, приминая ворс
своим тяжелым телом, скуля:
   - О мой великий повелитель, пролейте дождь своих милостей  на  вашего
раба... Пошлите его вашей верной саблей в Египет...
   Все же не смог просто отказаться от  своих  притязаний  на  державную
печать, выторговывал себе хотя бы наместничество в Египте,  от  которого
добровольно отказался этот чудак Чобан  Мустафа-паша  из-за  своей  жены
султанской крови.
   Султан кивнул милостиво.
   - Мы подумаем, - сказал спокойно. - "Человек взывает ко злу  так  же,
как он взывает к добру: ведь человек тороплив".
   Ахмед-паша поцеловал  полу  Сулейманова  одеяния,  а  Ибрагим  из-под
бровей взирал на него одним глазом и  думал,  что  герои  всегда  плохие
подданные. Долго ли сможет удерживаться от соблазнов Египта этот  глупый
паша и вообще сможет ли удержаться? В той земле, где в песках и  болотах
на протяжении тысячелетий без конца исчезали не только  люди,  но  целые
царства, верования и боги, не могла бы уцелеть и самая твердая душа.  Из