Ни обещания, ни ручательства, как и от Хуррем. Обе оказались  хитрее,
нежели предвидел грек. Держали его в руках и  не  хотели  выпускать  без
подходящего случая. Но и не выдавали султану. Пока не выдавали,  и  надо
было пользоваться этим.
   Беседы, вечера, прогулки с султаном - тут у Ибрагима  было,  конечно,
преимущество перед всеми приближенными, но  все  равно  он  видел:  душа
Сулеймана остается для него таинственной и  закрытой,  как  и  для  всех
остальных. Никто не знал, что скажет султан сегодня, что  велит  завтра,
кого возвысит, кого  накажет.  Он  смеялся,  когда  Ибрагим  нашел  трех
пузатых карликов, подстриг им  бороды,  как  у  Ахмед-паши,  одел  их  в
шутовские "визирские" халаты, дал деревянные сабли и  заставил  рубиться
перед Сулейманом, сопровождая султана в приморские сады. А что из  того?
Ахмед-паша продолжал оскорблять всех на диване,  а  Ибрагим  должен  был
сидеть молча, ибо был всего лишь главным  сокольничим.  К  тому  же  еще
принадлежал  к  эджнеми-чужакам,  как  презрительно  называл   их   Пири
Махмед-паша, однажды неожиданно заявивший, что в диване осталось  только
два чистокровных османца - сам султан и он, его великий визирь.  До  сих
пор еще не было случая, чтобы у султанов  великими  визирями  были  люди
чужой  крови.  Теперь  такая  угроза  надвигалась   неотвратимо,   и   в
значительной степени виновен был в этом сам Пири Мехмед. Ибо разве же не
он когда-то добился у султана Селима, чтобы визирем стал Мустафа-паша? И
разве не он первым заметил храбрость Ферхад-паши, и не по его ли  совету
Ахмед-пашу поставили румелийским беглербегом? Сулейман унаследовал  этих
чужаков от своего отца вместе с Пири Мехмедом. Османец Касим-паша впал в
глубокую старость и вынужден был оставить диван, теперь пойдет на  отдых
и  он,  Мехмед-паша,  и  воцарятся  здесь  эти  боснийцы  или   болгары,
отуречившиеся   христиане,   вероломные   и   подозрительные   в   своей
ненасытности. Не жди верности от того, кто  уже  раз  предал.  Эти  люди
только суетятся у подножия могучей каменной стены, возведенной Османами.
Подняться же на нее не дано никому из них. Дерутся за  то,  чтобы  стать
ближе всех, - только и всего. Султан тоже это  знает,  поэтому  с  такой
скукой на лице слушает грызню на диване.
   И никто не знал,  что  у  Сулеймана  был  человек,  которому  он  мог
довериться и доверялся в своих  державных  делах,  кому  он  всякий  раз
рассказывал о стычках на диване и  о  недовольстве  янычар,  которые  не
могут утихомириться после Родоса, ибо для них  победа  без  добычи  хуже
поражения, и о своих заботах с властью, которая  чем  безграничнее,  тем
безграничнее зависимость от нее того, кто ею пользуется. Механизм власти
осложняется и расширяется даже тогда,  когда  кажется,  будто  ты  ничем
этому не способствуешь. Две тысячи хавашей  в  одном  только  султанском
дворце Топкапы. Сорок тысяч войска капукули - тридцать тысяч  янычарской
пехоты и десять тысяч конных спахиев. Десятки главных писарей-перване  -
и сотни писарей обыкновенных - мунши  и  языджи,  множество  дефтердаров
только в самом Стамбуле, - ведь кроме четырех главных налогов  надо  еще
собирать девяносто три налога и повинности.  Существует  даже  должность
реис-ус-савахиль - смотритель державы, - то есть  глава  всех  улаков  -
доносчиков. Повсюду нужны мудрые люди. Для  державы  недостаточно  одних
только воинов. Завоеванная земля тогда лишь приносит пользу, когда  дает
доходы. Взять их можно только умом. А где набрать столько мудрых людей?
   - Ваш разум, ваше величество, облегает  землю,  как  туча  с  золотым
дождем поля и сады, - заглядывала ему в суровые глаза Хуррем.
   Маленькая ее головка гнулась на  длинной  шее  под  тяжестью  красных
волос. В прорезях просторного шелкового халата розовели чулки с  золотой
каймой, загадочно светились  аметистовые  застежки  на  алых  подвязках.
Шелка, парча,  венецианские  флаконы,  индийские  безделушки,  низенькие
диваны,  круглые  разноцветные  подушки,  белые  ковры,   белые   шкуры,
благоухания, умерший  аромат  цветов,  воздух  как  в  теплице,  дьяволы
прячутся в каждой щели, в каждом завитке букв тарихов , начертанных на  стекле.  Узкая  белая  рука,  точно
защищаясь, шаловливо наставлена на Сулеймана,  молодое  прекрасное  тело
изгибается движением змеи, заметившей опасность.
   -  Ваше  величество,  вашей  мудростью  должна  довольствоваться  вся
держава!
   - А преданность? Когда брадобрей бреет голову султана,  его  сторожат
два капиджии с оголенными  саблями.  Капиджиев  сторожат  четыре  верных
дильсиза. За дильсизами следят шестнадцать еще более  верных  акинджиев.
Где конец подозрениям? Кому верить? То же и на султанской кухне. То же и
в гареме. В целой державе. Со времени Белграда невозможно  найти  замену
старому Мехмеду-паше. Кого ставить?
   - Поставьте вашего любимца Ибрагима, ваше величество.
   - Ибрагима?
   - Он самый преданный.
   - Откуда вам известно, моя Хасеки?
   - Некоторые вещи открываются женщинам сами по себе. Кроме того, разве
я не жена великого повелителя? Я должна кое-что знать  в  этой  державе.
Взгляните на эти меха, мой повелитель. Это соболя. Взгляните -  они  как
будто и не убиты, будто живые, дышат морозами, волей,  лесным  духом,  в
каждой ворсинке трепещет жизнь. Это подарок московского посла.
   - Знаю.
   - А знаете ли вы,  что  прежде,  чем  поклониться  вашему  величеству
дарами Великого московского князя и поднести вашей рабыне эти редкостные
меха, посол должен был раздать подарки чаушам, которые поздравили его  с
приездом, слугам, которые принесли  для  него  от  вашего  величества  и
великого визиря пищу, привратникам и  слугам  великого  визиря,  страже,
посыльным,  конюшим,  драгоманам  -  Юнус-бею,  Махмуд-бею,   Мурад-бею,
Мехмед-бею.
   - Так велит обычай!
   - Когда слишком много обычаев, тогда возникают злоупотребления.
   - Послов надо сдерживать.  Шах  кызылбашей  прислал  к  нам  посла  в
сопровождении пятисот всадников. Целое войско! Я впустил его  в  Стамбул
лишь с двумя десятками слуг, а остальных оставил на том берегу Богазичи.
Довольно с нас и собственного величия.
   - Для вашего величия нужны самые преданные, мой повелитель.
   - Ибрагим эджнеми. Он не османец. Грек.
   -  Как  вы  относитесь  к  великому  Джелаледдину  Руми,  о   светлый
повелитель?
   - Это был любимый поэт Мехмеда Фатиха и султана Селима.
   - Я осмеливаюсь посещать библиотеку Фатиха и вашу, мой повелитель.  И
хоть еще не умею как следует разбирать драгоценные письмена, но  кое-что
уже понимаю. Однажды я прочитала такое. Как-то шейх Салахеддин нанял для
возведения садовой стены мастеров-турок.  Руми  сказал,  что  тут  нужны