море, можно было  отогнать,  держа  у  кровати  иголку  и  повторяя  сто
тринадцатую суру Корана  "о  защите  от  зла  дующих  на  узлы,  от  зла
завистника, когда он завидовал!".
   Хуррем смеялась над теми страхами, - что они значат после  того,  как
ты познала рабство!
   Вслушивалась в себя и слышала, как рождается в  ней  новое  существо.
То, что было смесью крови и темноты, что было страстью и стоном,  теперь
становилось душой, билось в ней,  рвалось  на  волю,  словно  хотело  ее
темных стонов, несло обещание муки и боли, но она с радостью  ждала  их,
ибо знала, что только мучительнейшие боли  высвободят  ее  дух  и  дадут
ощущение полной  независимости  от  всего.  В  те  мгновения  она  будет
зависеть от природы, от простейшего, почти  животного  бытия,  а  не  от
людей, - и в этом найдет наивное высшее блаженство  и  счастье,  которых
нечего  ждать  в  том  мире,  где  женщина  рождается  для  клетки,  как
посаженный в нее дикий зверь.
   Поэтому Хуррем не пугалась приближения родов  и  в  ночь,  когда  все
началось и  вокруг  нее  закудахтали  темные  фигуры  баб-повитух,  была
спокойной и радостной,  дикие  спазмы  боли,  словно  разрывающие  тело,
приносили злое утешение. Даже в те бесконечные часы  мук  она  никак  не
могла связать невыносимую боль с осознанием великой  неизбежности  новой
жизни, которую должна была дать миру. Как нечто постороннее,  как  чужое
восприняла  слабый  крик  младенца   и   почтительный   шепот   повитух:
"Эркечоджук" - мальчик. В ней все замерло, исчезло ее тело, вместо  него
воцарилась бездонная  пустота.  Жизнь  начала  возвращаться  лишь  через
некоторое время несмелым журчаньем первых талых  вод  по  весне.  Где-то
зародилась маленькая, пугливая, как тело  маленькой  Настаси,  капелька,
упала, робко прислушалась, долго ждала, не случится ли чего-либо,  потом
позвала к себе еще одну, чуть побольше, та прыгнула вниз  уже  отважнее,
посмеялась над страхами первой и незамедлительно позвала к себе  третью,
капельки запрыгали  наперегонки,  зажурчали  тоненькой  струйкой,  потом
ручейком, потоком. Жизнь! А что поток?  Разве  не  связаны  между  собой
невидимо и неуловимо, не слиты в единый поток капельки так же, как слита
она теперь со своим дитятком, с первенцем, с сыном!
   Где-то за Вратами Блаженства ударил барабан  в  честь  новорожденного
преемника престола, ударил гулко, радостно, воодушевленно, и пришло  еще
одно знание: связана теперь, слита навеки и  с  Сулейманом.  Дитя  между
ними, сын - точно капелька жизни, и уже не разорвать,  не  оторвать,  не
разлить слитого.
   Барабан за Вратами Блаженства бил гулко и радостно, как ее сердце, он
бил победоносно, ибо это была ее победа. Она  не  просто  выжила  -  она
победила!
   Ты победил, османский орел, аистинку с Украины,  но  будешь  побежден
ею, уже побежден!
   И не тупой силой грубого преимущества, а бессмертной мощностью жизни,
и несокрушимостью души, и непокоренностью сердца.
   Дитя родилось хилое, кричало безумолчно  днем  и  ночью,  задыхалось,
кривило сморщенное личико. Словно бы ощущало на себе  железный  ошейник,
рожденное без свадьбы, без радостей, в тревоге и выжидании беды со  всех
сторон. "Чи ти мене, моя мати, в церкву не носила, що ти менi, моя мати,
долi не впросила?"
   Хуррем не отдала ребенка мамкам. Хватало  молока  в  груди,  молодое,
семнадцатилетнее тело было полно жизни, хотела ту  жизнь  перелить  и  в
сына, сама ухаживала за ним, не подпуская и  близко  служанок,  напевала
над ним родные  песни:  пусть  слышит  эти  слова  -  единственное,  что
осталось неотобранным у его матери.  Странно  звучали  эти  колыбельные,
каких тут никто не мог понять: "Закувала зозуленька на  хатi,  на  розi,
заплакала дiвчинонька в сiнях на порозi. Ой, кувала зозуленька, тепер не
чувати. Ой, де я ся не родила, мушу привикати".
   Дитя кричало, точно в нем собрались все боли мира,  а  она,  украдкой
глотая слезы, выпевала над ним свою свадьбу, которой не было  и  никогда
не будет, пела и за отца, и за маму, за молодого и за молодую, за бояр и
дружек, за выкуп и венчанье, за расплетание косы и за  девичий  веночек,
и, так напевая, она вновь почувствовала свою силу,  свое  всемогущество,
свое бессмертие. Бессмертие ее кричало у нее на руках,  и  она  целовала
его и, склонившись над ним, смеялась радостно и с вызовом.
   Тем временем над Стамбулом висела густая, как бы  липучая  мгла,  уже
наступала зима, а в небе зловеще громыхали громы, на земле  расплодилось
необычное множество гадов, насекомых и червей, в  водах  плавала  дохлая
рыба, птицы умирали  на  лету,  по  улицам  города  среди  людей  мрачно
слонялась безмолвная смерть, косила тысячи  ежедневно,  хмурые  чауши  в
пропитанных дегтем хирках носили и носили в  черных  табутах  несчастных
мертвецов  на  кладбища,  тысячи  псов  метались  по  опустевшим  улицам
столицы, как зловещие вестники гибели, дармоеды  из  султанских  дворцов
затаились в тревоге, гарем, хоть и обособленный от всего мира,  казалось
бы, самым надежным образом, тоже жил выжиданием, робким и настороженным:
проникнет ли за его врата и стены невидимая и неслышная смерть,  схватит
ли и тут свои жертвы, и кто станет ее жертвами, и  заберет  ли  она  это
немощное дитя, отняв одновременно и могущество у маленькой султанши, ибо
ненавистной была сама мысль о том, что одна из них - и не самая  первая,
и не самая заметная - внезапно стала выше их всех.
   Хуррем не думала о смерти и не боялась ее. Смерть не для нее и не для
ее дитятка. То для других, прежде всего для  мужчин.  Это  они  живут  с
мыслью о смерти, постоянной и неизбежной, для них она бывает пышной  или
никакой, а то и позорной. Женщины не умирают. Они просто  исчезают,  как
птицы, цветы или облачка под солнцем. После себя оставляют детей, жизнь,
целый мир. Всегда носят этот мир в себе,  наполнены  им  и  переполнены,
потому и всемогущи. Но открывается это лишь немногим, и  открывается  не
само по себе, а в  муках,  ограничениях,  в  нечеловеческом  напряжении.
Разве она за свои муки не заслужила счастья?
   От султана пришел торжественный фирман, написанный золотыми чернилами
на пурпурной самаркандской бумаге,  с  подвешенной  золотой  печатью.  В
фирмане провозглашалась высокая  воля  повелителя  о  том,  что  сын  от
любимой жены Хуррем  назван  именем  великого  Фатиха  Мехмедом,  Хуррем
отныне должна именоваться султаншей Хасеки, то есть  самой  ближайшей  и
самой дорогой для падишаха, милой его сердцу. Присланы были  также  дары
для султанши - дорогие ткани, и "озера  любви"  из  огромных  розовых  и
пурпурных жемчужин, и золотые монеты для новорожденного.
   Три недели несли для маленького Мехмеда золотые и бирюзовые подносы с
кучами золотых монет. "Йаши узун олса!" - "Ах, если бы  его  жизнь  была
долгой!" Хасеки Хуррем соглашалась: ах, если бы, если  бы!  Жила  теперь