мастера-греки. Турок нужно звать для разрушения.
   - Горькие слова Руми нельзя относить ко всем османцам.
   - Так же и ко всем грекам, ваше величество. Но  достоинства  Ибрагима
вам известны лучше чем кому-либо. Может, о таких и писал великий поэт.
   Неожиданное заступничество Хуррем за Ибрагима натолкнуло Сулеймана на
мысль посоветоваться с валиде. Чтобы оказать матери особую честь, султан
навестил ее в собственном ее покое, где  все  было  ему  знакомо:  белые
ковры,  низенькие  столики,  суры   Корана,   начертанные   золотом   на
разноцветных  стеклах  окон,  курильницы   и   светильники.   Коран   на
драгоценной подставке, мраморный фонтан, но не белый, как  у  Хуррем,  а
зеленый, цвета морской волны летом. У  фонтана,  небрежно  брошенная  на
пол, лежала большая белая шкура незнакомого зверя.
   - Что это? - спросил султан.
   - Подарок русского посла. Белый медведь.
   - Разве есть белые медведи?
   - Они живут во льдах. Это редкостный зверь. Он бесценный.
   - Послы щедро наполняют  покои  моего  гарема.  А  кто  наполнит  мою
казну?
   - Не могу быть вашей советницей, мой державный  сын,  -  подавая  ему
чашу с шербетом, сказала валиде, -  вы  же  знаете,  что  женщины  умеют
только транжирить деньги, а не копить их.  Ваша  Хуррем  доказывает  это
каждый день.
   - Вы не любите Хасеки. Это наполняет мое сердце болью.
   - Я любила жену ваших первых детей. Хасеки я вынуждена почитать,  так
как вы назвали ее баш-кадуной.
   Они долго сидели и молчали, как  враги.  Состязались  в  молчании,  и
никто не хотел уступить. Но султан пришел за советом, к тому же  он  был
сыном этой властной женщины.
   - Ваше величество, - он слегка  склонил  свой  высокий  тюрбан  перед
валиде, - кого бы из моих приближенных вы назвали самым преданным?
   Она долго не отвечала, тешась хотя бы кратковременной зависимостью, в
которую султан добровольно попал к ней. А может, ждала, что Сулейман  не
выдержит и повторит свой вопрос. Однако он тоже был сыном  своей  матери
и, единожды поддавшись, больше не имел намерения этого  делать.  Наконец
темные уста раскрылись, и с них слетело одно-единственное слово:
   - Ибрагим.
   Не сговариваясь (как могли сговориться эти две  женщины!),  валиде  и
Хуррем назвали одного и того же человека, о котором уже столько  времени
упорно думал Сулейман. "Таите свои слова или открывайте...  Поистине  он
знает про то, что в груди!"


   Из Венеции пришла  весть,  что  дожем  Пресветлой  Республики  избран
престарелый  Андреа  Грити,  отец  Луиджи.  В  один  день  из   простого
стамбульского  купца  он  стал  сыном  дожа.  К  богатству   и   роскоши
прибавилось положение, какого доныне не мог  купить  себе  ни  за  какие
деньги. По совету Ибрагима, султан  принял  Луиджи  в  своих  приморских
покоях, где были только избранные слуги и несколько шутов для увеселения
султанских гостей, но и те, показав, как Ахмед-паша размахивает саблей и
брызжет пеной на диване, домогаясь державной  печати,  были  удалены,  и
Сулейман провел ночь за вином прозрачным, как петушиный глаз,  со  своим
любимцем и с  богатейшим,  кроме  самого  султана,  человеком  Стамбула.
Султана  не  очень  удивили  широкие  познания  Грити:   человек   стоит
раздвоенный между двумя мирами,  одной  ногой  среди  мусульман,  другой
среди христиан, тут, если  ты  не  ленив  (а  тот,  кто  хочет  получать
прибыли, не может быть ленивым), можешь черпать  полными  пригоршнями  и
отсюда и оттуда, как послушный ягненок, который сразу двух маток  сосет.
Ошеломило султана другое. Осведомленность Луиджи Грити о положении в его
империи, в отдаленнейших ее землях.
   - Откуда у вас такие сведения?
   - Я купец.
   - Но ведь я султан.
   - Султан не всегда сидит  на  месте,  он  вынужден  еще  и  ходить  в
завоевательные походы. А купец сидит на месте, к  нему  идут  товары,  а
вслед за товарами вести. Вести - это тоже  товар.  Их  можно  пускать  в
оборот  сразу,  иногда  приходится  складывать   в   караван-сараях   до
подходящего случая,  но  пренебрегать  ими  истинный  купец  никогда  не
станет. Мое положение особенное. Я  родился  в  Стамбуле,  поэтому  имею
основания считать себя  в  значительной  степени  османцем.  Иной  веры,
правда. Но эта земля мне дорога. И мне не все равно, в  богатстве  будет
она  или  останется  опустошенной  и  вытоптанной,  как  вытаптывали  ее
сельджуки, а потом Тимур, а потом... К сожалению, всякий  раз  сбывается
старая поговорка: "Где ступит конь турка,  там  уже  не  растет  трава".
Фатих завоевал Константинополь. Селим Явуз -  Сирию,  Египет  и  Хиджаз.
Нога вашего величества ступила на берег Дуная и на Родос. А  увеличились
ли державные доходы? Дали ли что-нибудь новые земли для казны  Эди-куле?
Кому они розданы? И кем розданы?
   - Дырлики раздаются за заслуги моими бейлербегами, - сказал Сулейман.
- Или вы хотели сообщить мне что-нибудь новое об этом?
   Грити приложил к  груди  руки,  унизанные  перстнями  с  драгоценными
камнями.
   - Воистину, как сказано в вашей священной  книге:  "Не  увеличивай  у
тиранов ничего, кроме заблуждений". Но кто раздает тимары и зеаматы, тот
прежде всего и получает от них прибыль. Ни одно государство в Европе  не
владеет столькими землями, как Высокая Порта, почему же она  не  раздает
эти земли сама, а  доверяет  бейлербегам?  Смените  этот  порядок,  ваше
величество,  и  вы  получите  вдвое  больше  доходов  от  одних   только
государственных земель.
   - Над этим, пожалуй, можно подумать, - согласился Сулейман.
   - Государственные дела лишены надлежащего надзора, - продолжал Грити,
не внимая отчаянным жестам Ибрагима, боявшегося султанова гнева, который
в случае чего излился бы в  первую  очередь  на  него,  а  не  на  этого
самоуверенного  купца,  за  которым  теперь   стояло   еще   и   высокое
заступничество венецианского дожа, - вы ограничиваетесь  сейчас  доходом
всего лишь в каких-то три миллиона  дукатов.  А  между  тем  даже  самые
поверхностные подсчеты увеличивают эту сумму до семи, а то и  до  восьми
миллионов. Поглядим, ваше величество. Харадж с христиан и  по  дукату  с
головы евреев - полтора миллиона.  Плата  за  привилегии  -  сто  тысяч.
Имущество умирающих бездетными - триста тысяч. Налог с аргосских греков,