так же стара и от нее пахло золотом, то я утешался бы  мыслью,  что  это
запах благополучия. Когда же золотом пахнет от молодой, так и знай - это
уже не женщина, а лишь дочь главного  дефтердара.  Ежедневно,  ежечасно,
ежеминутно  -  только  дочь  дефтердара:  это  опротивеет  даже   самому
терпеливому, а я не отношусь к терпеливым, особенно в любовных утехах. К
тому же она держит меня в  объятиях  так  крепко,  как  держит  кредитор
своего должника. Разве это жизнь, ваше величество?
   - Пожалуй, придется подумать о настоящей жене для такого  доблестного
мужчины, как  ты,  мой  Ибрагим,  -  сказал  султан,  по  всему  видать,
довольный сокрушенностью Ибрагима,  мысленно  сопоставляя  свое  высокое
счастье с куцым счастьем своего любимца. - Но подумаем мы об этом  после
похода,  -  добавил  султан,  не   давая   Ибрагиму   возможности   даже
поблагодарить,  зато  удивляя  его,  как  умел  удивлять   только   этот
загадочный повелитель.
   - После похода?! - воскликнул Ибрагим. - Ваше величество, но мы  ведь
никуда не отправляемся? Мы сидим в Стамбуле!
   - Заветы моих предков требуют, чтобы я выполнял их волю.
   Ибрагим  молча  смотрел  на  Сулеймана.  Уж  кто-кто,   а   он   знал
беспредельную алчность Османов и не пытался отгадать, о каком же  завете
султану пойдет речь на этот раз.
   Султан отпил из чаши, наполненной Ибрагимом,  помолчал,  потом  кинул
коротко:
   - Остров!
   Объяснения были излишни. Ибрагиму слишком хорошо было  известно,  что
ненавистным для Османов островом, дразнившим и манившим их еще со времен
Мехмеда  Фатиха,   был   Родос,   неприступная   крепость   христианских
рыцарей-иоаннитов, которые  строили  ее  и  укрепляли  уже  двести  лет,
превратив остров в приют  для  всех  христианских  кораблей,  в  убежище
корсаров, которые  терзали  побережье  Османской  империи,  нападали  на
корабли Порты, захватывали в рабство паломников, плывущих в  Хиджаз,  на
поклонение святым  местам,  не  брезгали  поживой,  достававшейся  им  с
христианских судов, особенно с венецианских, - а их на море было едва ли
не больше всего, - так что Пресветлая Республика, когда речь заходила  о
рыцарях Родоса, всякий раз не могла  преодолеть  колебаний,  считать  их
друзьями или врагами, принимать их сторону или присоединиться к  могучим
султанам.
   Для Ибрагима султановы слова про остров были не только  неожиданными,
но и угрожающими. Замахнувшись на остров рыцарей святого Иоанна,  султан
как бы уничтожал те никчемные остатки личной  свободы,  которые  Ибрагим
сохранял глубоко в душе, вспоминая иногда свое детство и свой  маленький
остров на краю Греции, посреди теплого  моря  с  удивительно  прозрачной
водой.  Был  рабом  этих  исконных  сынов  материка,  жил   среди   них,
приспособился к их обычаям и в то же время  чувствовал  себя  выше  них,
может, благодаря своему островному происхождению. Когда  же  непобедимый
вал жилистых османских тел зальет и острова, тогда  конец  его  душевной
независимости и неведомо в чем придется искать ему опору. Каждый человек
стремится быть островом, и властители,  наверное,  отдают  себе  в  этом
отчет и ни за какую цену не хотят позволить людям такую неприступность и
независимость.
   - Ваше величество, - воскликнул Ибрагим, - я верю, что  вы  исполните
завет ваших великих предков!
   - Иначе и не может быть, - спокойно ответил Сулейман,  не  уловив  ни
малейшей неискренности в Ибрагимовом голосе, - и мы начнем готовиться  к
этому если не сегодня, то уже завтра. Ты первый, кому я открылся в своем
намерении. Не знаю только, выпустит ли  тебя  из  своих  цепких  объятий
Кисайя, которая держит тебя, как кредитор должника.
   Они долго смеялись над Кисайей  и  над  самим  Ибрагимом  и  ночь  ту
закончили чтением таких скабрезных стихов Джафара Челеби, что даже одной
строки, услышанной султаном из чьих-либо иных уст, было  бы  достаточно,
чтобы тот человек лишился головы. Но даже великий султан имеет право  на
отдых от государственных дел, и единственный человек, кому дано было  об
этом знать, был Ибрагим.
   В  походе  против  Родоса  он   оставался   великим   сокольничим   и
надзирателем покоев  султанских  дворцов,  а  также  любимцем  падишаха,
человеком, которому была дарована честь ехать  возле  правого  султанова
стремени. Он не  стал  ни  визирем,  ни  советником  султана,  да  и  не
домогался этого  положения,  разумно  уступая  место  уже  прославленным
воинам, особенно тем, кто выказал  чудеса  отваги  на  стенах  Белграда.
Правда, породнившись со  Скендер-челебией  и  став  еще  большим  другом
Луиджи Грити, Ибрагим теперь мог считать себя  одним  из  самых  богатых
людей Высокой Порты и охотно вкладывал и свои средства в приготовления к
великому походу, уповая если и не на немедленные прибыли, как  поступали
Скендер-челебия и Грити, то уж на укрепление султановой  благосклонности
наверняка. Так что  когда  рубились  деревья,  плелись  канаты,  ткались
полотна для парусов,  ковались  якоря,  отливались  пушки,  изготовлялся
порох, вялилось мясо, натягивались боевые  барабаны,  шились  зеленые  и
красные стяги, то делалось все это не только на  средства,  выданные  из
султанской казны в Эди-куле, но и на средства Ибрагим-паши. Бывал теперь
с султаном ежедневно. Принадлежали ему не только дни, но часто  и  ночи,
пожалуй, страсть Сулеймана к роксоланке шла на убыль, Ибрагим  одерживал
очередную победу, а это стоило даже острова, всех островов  его  родного
моря!
   Неожиданно на диване против похода на Родос выступил  великий  визирь
Пири Мехмед-паша. Уже и в боях под Белградом он часто болел и устранялся
от обязанностей сераскера, так что султан вынужден был полагаться то  на
второго визиря Мустафа-пашу Чобана, то на таких славных своих бегов, как
Ахмед-паша или  Бали-бег.  Теперь  старый  Пири  Мехмед  не  только  сам
отказывался идти на Родос, но и не советовал делать этого  султану.  Все
ждали тяжкого гнева султана, но Сулейман был милостив, он  даже  оставил
Мехмед-пашу великим визирем и назвал его своим наместником в Стамбуле на
время своего отсутствия, а сераскером поставил Мустафа-пашу.  Последнего
сделал визирем еще при Селиме не кто  иной,  как  Пири  Мехмед.  Веселый
красивый босняк, который ко  всему  легко  приспосабливался,  за  что  и
прозван был Чобаном, Мустафа был простым капиджи у Пири  Мехмеда,  потом
стал капиджибашей и так пришелся по  сердцу  великому  визирю,  что  тот
отважился предложить  султану  Селиму  сделать  Мустафу  визирем.  Селим
ответил: "Я еще не сошел с ума, чтобы такого олуха  делать  визирем,  но
если хочешь иметь  еще  и  скомороха,  то  бери".  В  египетском  походе
Мустафа-паша проявил чудеса храбрости, возвел роскошный дом  над  морем,
где часто принимал венецианского  баила  Марка  Минио,  Луиджи  Грити  и