может знать его язык.
   - У нее греческое имя, эфенди, - мигом кинулся к  нему  Синам-ага.  -
Анастасия.
   -  Но  ведь  в  ней  нет  ничего,  что  привлекало  бы   взгляды,   -
разочарованно произнес Грити, уняв свое первое волнение.  -  Ты,  старый
обманщик, даже ступая  одной  ногой  в  ад,  не  откажешься  от  гнусной
привычки околпачивать своих заказчиков.
   - О достойный, - снова заскулил Синам-ага, - не надо смотреть на лицо
этой гяурки, ибо что в том лице?  Когда  она  разденется,  то  покажется
тебе, что совсем не имеет лица из-за красоты того, что скрыто одеждой.
   - Так показывай то, что скрыто у этой  дочери  диких  роксоланов!  Ты
ведь роксолана? - обратился он уже к  девушке  и  протянул  руку,  чтобы
взять ее за подбородок.
   Девушка вскочила на ноги, отшатнулась от Грити, но не испугалась его,
не вскрикнула от неожиданности, а засмеялась. Может, смешон был ей  этот
глазастый турок с толстыми усами и пустой бородой?
   - Не надо ее раздевать, - неожиданно сказал Ибрагим.
   - Но ведь мы должны посмотреть на  эту  роксоланку,  чтобы  знать  ее
истинную цену! - пробормотал Луиджи. Он схватил один из  светильников  и
поднес его к лицу пленницы.
   - Не надо. Я куплю ее и так. Я хочу ее купить. Сколько за нее?
   Незаметно для себя он заговорил по-итальянски, и то ли  эта  странная
девчушка поняла, о чем речь,  то  ли  хотела  выказать  свое  возмущение
нахальным присвечиванием, к которому  прибегнул  Грити,  она  громко,  с
вызовом засмеялась прямо в  лицо  Луиджи  и  звонким,  глубоким  голосом
бросила  ему  фразу  на  языке,  показавшемся  Ибрагиму   знакомым,   но
непонятным.
   - Что она говорит? - спросил он у Грити.
   - Квод тиби, мулиер? - не отвечая обратился Луиджи к девчушке на  том
же языке, отводя руку со светильником и приглядываясь к  ней  теперь  не
только с любопытством, но и с удивлением.
   Но девчушка, выпалив свою странную фразу, снова засмеялась и  уже  не
говорила ничего больше, с некоторым даже  пренебрежением  сморщила  свой
хорошенький носик и заслонилась  белой  рукой  от  светильника,  который
Грити вновь приблизил на расстояние слишком неприятное.
   -  Вообразите  себе,  она  говорит  по-латыни!  -  воскликнул  Грити,
обращаясь у Ибрагиму.
   - Что же тут странного? Она, наверное, училась у себя дома. Мы ничего
не знаем о ней. Может, она из богатой семьи.
   - Вы не знаете, что именно она сказала!
   - Что же именно?
   -  Это  один  из  канонических  вопросов  католических   священников,
исповедующих женщин. Довольно грубый и  непристойный  для  столь  нежных
уст.
   -  А  в  устах  ваших  священников  он   не   кажется   вам   слишком
непристойным?
   - Они исполняют свой  долг.  И  они  грубые  мужчины.  А  это  нежное
создание. Ты, вонючий барышник, - крикнул он Синам-аге, - что  за  товар
нам подсовываешь? Где купил эту беспутницу? Из-под какого просмердевшего
развратника ее вытащил?
   - Валлахи! - приложил руку к груди Синам-ага. -  Эта  девушка  чиста,
как утренний цветок, искупанный в росе. Она так же нетронута, как...
   - Я покупаю ее, - прервал его разглагольствования Ибрагим.
   - Бей эфенди верит старому Синам-аге?
   - Я покупаю эту девушку, - повторил  Ибрагим  уже  с  нетерпением.  -
Сколько за нее?
   - Пятьсот дукатов, бей эфенди, - быстренько проговорил Синам-ага.
   - Даю тысячу, - небрежно кинул Ибрагим.
   - Бей эфенди хочет назвать двойную цену? Но это надлежит делать  мне.
Купец должен называть двойную цену, чтобы дойти до истинной не торопясь,
поторговавшись всласть  и  вволю,  иначе  как  можно  сберечь  себя  для
служения делу, на котором держится мир?
   - В самом деле,  -  вмешался  несколько  удивленный  таким  ходом  их
приключения Грити, - она обошлась мне,  как  свидетельствует  Синам-ага,
всего лишь в пятьсот дукатов. Ясное  дело,  старый  негодник  обманывает
нас, как он это всегда делает, - ведь за такие деньги можно купить  трех
черкешенок из княжеского рода, но пусть уж будет так.
   - Я хочу, чтобы Синам-ага заработал, поэтому даю  тысячу.  -  Ибрагим
заслонил собой девушку от Грити и турка, шагнул к  ней,  она  засмеялась
ему еще более дерзко и с еще большим  вызовом,  чем  перед  тем  Луиджи.
Смеялась ему в лицо неудержимо, отчаянно, безнадежно, стряхивала на него
волны своих буйных волос, полыхавших золотом неведомо и  каким,  райским
или адским, не отступала, не боялась, выпрямилась, невысокая,  стройная,
откинула голову на длинной нежной шее, рассыпала меж  холодных  каменных
стен Бедестана звонкое серебро прекрасного голоса: "Ха-ха-ха!"
   Ибрагим вздрогнул от мрачного предчувствия, но поборол  это  движение
души, заставил себя улыбнуться в ответ на смех  загадочной  чужестранки,
которая не плакала, как все рабыни, не стонала,  не  ломала  в  отчаянье
рук, а смеялась, точно издеваясь не только над ним, но и над  всем  этим
жестоким миром, стремившимся покорить ее, сломать,  уничтожить.  Ибрагим
заговорил с ней на ломаном языке - смеси из славянских  слов,  выученных
от султана Сулеймана, хочет ли она  к  нему,  именно  к  нему,  а  не  к
кому-либо  другому.  Девушка  умолкла  на  мгновение.  Словно  бы   даже
посмотрела на Ибрагима пристальнее.  Хотела  ли  бы?  Еще  может  кто-то
спрашивать в этой земле, хотела ли бы она? Ха-ха-ха!
   Ибрагим сухо приказал Синам-аге привести рабыню к нему на  Ат-Мейдан,
повторил, что заплатит за нее тысячу дукатов, предупредил, чтобы сегодня
же к вечеру она была в  его  доме  и  чтобы  ей  не  было  причинено  ни
малейшего вреда. Потом поблагодарил Грити.
   - Я никогда не забуду этой вашей услуги.
   - Могу только позавидовать вашему  утонченному  вкусу!  -  воскликнул
венецианец. - Эта Роксолана, как я ее  называю,  пожалуй,  действительно
нечто такое... - он покрутил  пальцами  у  себя  перед  глазами.  -  Как
опытный купец, могу сказать вам, что товар приобретает ценность также от
цены, какая за него уплачена.
   Ибрагим молчал. Быстро выбирался из темного перехода. Чувствовал себя
таким  же  опозоренным,  как  тогда,  когда  его,  маленького  мальчика,
продавали на рабском торге в Измире. Правда, теперь покупал он, но разве
не все равно? Есть рабы, которые покупают, и рабы, которых покупают.  Но
все равно рабы. И спасения нет никакого. Он пытался  спастись  нарядами,