ближайшего окружения! Допустима здесь максимальная ошибка в несколько
часов, ну, скажем, один день! А тут - полгода! Как же так?
  Подобное возможно, если допустить, что автором Жития был сам Авель,
каким-то ему известным способом определивший себе "меру лет": 83 года и 4
месяца, кстати, это ведь ровнехонько 1000 месяцев! А тогда наблюдаемая
погрешность (кстати, всего-то в + 0,6%!) показывает поразительную точность
метода прогнозирования, применявшегося Авелем!
  Таким образом, если Житие написано самим Авелем, а дата смерти лишь
вписана кем-то не удосужившимся проверить остальные цифры, все встает на
свои места!
  Так что весьма вероятно, что Семевский и Сербов правы в своих
предположениях об авторе Жития. А вы как считаете?

                    НА ОСНОВЕ ИЗВЕСТНОГО ЭКСТРАПОЛИРУЕМ

  Трудно представить, чтобы поразительные способности к точному
прогнозированию замыкались лишь в узких временных рамках земного бытия
Авеля. Не исключено, что пророчества этого неистового монаха охватывали и
более позднее время. Быть может, именно этим обстоятельством определялось и
заточение Авеля в стенах Спасо-Ефимьевского монастыря и появление Циркуляра
цензуры от 1902 года, запрещающего категорически допускать в печати любые
сообщения о его пророчествах и даже упоминать имя этого монаха!
  Однако слово не воробей, вылетит - не поймаешь! И поскольку есть
основания полагать, что по крайней мере часть работ Авеля могла пережить
своего создателя, то предсказания в них будущего, вплоть до второй половины
века Х1Хи даже века XX, не представляются невероятными.
  Но коли так, нс поискать ли нам следы этих пророчеств в более или менее
известном нам периоде времени между 1841 годом (годом смерти Авеля) и
нашими днями?
  Здесь уместно вспомнить столетний интервал, упоминаемый в романе князя
М.Н.Волконского, в котором в уста Авеля вложено пророчество о том, что
"...через сто лет будет великая битва с немцами...".
  Не исключено, что вы, мой читатель, не согласитесь с такой возможностью.
Но "оставайтесь с нами!" - как нередко взывают ныне с телеэкрана.
  Почему бы не представить, что Волконскому было известно нечто нам
неведомое? Ведь такое не исключено? Не надо забывать, что князя Волконского
какое-то время окружали люди - современники Авеля, лица знавшие, видевшие
его, возможно, с ним беседовавшие.
  А что, если просто оглядеться вокруг, присмотреться, привести в систему
известное, посмотреть пристрастно, я не боюсь этого слова, оно здесь
уместно. Почему не поискать в столетнем хотя бы интервале после кончины
Авеля какие-то вероятные отголоски его прогнозов, следы воздействия на
психику последующих поколений? И поискать именно в тех кругах, где память
об Авеле и о его поразительных пророчествах могла быть наиболее яркой,
впечатляющей, органически вписанной в предания рода и семьи?
  Иными словами - в поведении царственных особ Дома Романовых!
  Что, если безудержное тяготение представителей династии Романовых к
оккультизму и мистике определялось существованием предсказаний Авеля, как
известных ныне, так и сокрытых от посторонних глаз? Ведь законы писаны для
исполнения, а пишущий их, как показала практика, не всегда считает своим
долгом их исполнять?
  Посему могли храниться и передаваться из рода в род и документы и устные
рассказы о монахе и его пророчествах, минуя запреты цензуры, для "быдла"
писанные?
  Возможно, именно пророчества Авеля лежали в истоках повышенного интереса
Императора Николая Второго и его окружения к мистике, оккультизму и т.п.
  Приведу фрагмент работы Сергея Александровича Нилуса "На берегу божьей
реки":
  "При особе Ея Императорского Величества, Государыни Императрицы
Александры Федоровны состояла на должности обер-камер-фрау Мария Федоровна
Герингер, урожденная Аделунг, внучка генерала Аделунга, воспитателя
Императора Александра II во время его детских и отроческих лет. По
должности своей, как некогда при царицах, были "спальныя боярыни", ей была
близко известна самая интимная сторона царской семейной жизни, и потому
представляется чрезвычайно ценным то, что мне известно из уст этой
достойной женщины.
  В Гатчинском дворце, постоянном местопребывании Императора Павла 1, когда
он был наследником, в анфиладе зал была одна небольшая зала, и в ней
посередине на пьедестале стоял довольно большой узорчатый ларец с
затейливыми украшениями. Ларец был заперт на ключ и опечатан. Вокруг ларца
на четырех столбиках на кольцах был протянут толстый красный шелковый шнур,
преграждавший к нему доступ зрителю. Было известно, что в этом ларце
хранится нечто, что было положено вдовой Павла 1, Императрицей Марией
Федоровной, и что было завещано открыть ларец и вынуть в нем хранящееся
только тогда, когда исполнится сто лет со дня кончины Императора Павла 1, и
притом только тому, кто в тот год будет занимать царский престол России.
  Павел Петрович скончался в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Государю
Николаю Александровичу и выпал, таким образом, жребий вскрыть таинственный
ларец и узнать, что в нем столь тщательно и таинственно охранялось от
всяких, не исключая и царственных, взоров.
  - В утро 12 марта 1801 года, - сказывала Мария Федоровна Герингер, - и
Государь и Государыня были очень оживленны и веселы, собираясь из
Царскосельского Александровского дворца ехать в Гатчину вскрывать вековую
тайну. К этой поездке они готовились как к праздничной интересной прогулке,
обещавшей им доставить незаурядное развлечение. Поехали они веселые, но
возвратились задумчивые и печальные, и о том, что обрели они в том ларце,
никому, даже мне, с которой имели привычку делиться своими впечатлениями,
ничего не сказали. После этой поездки я заметила, что при случае Государь
стал поминать о 1918 годе, как о роковом годе и для него лично и для
династии".
  Далее Сергей Нилус приводит описание следующего происшествия,
подтверждающего рассказ М.Ф.Герингер.
  "6 января 1903 года на Иордани у Зимнего Дворца при салюте из орудий от
Петропавловской крепости одно из орудий оказалось заряженным картечью, и
картечь ударила по окнам дворца, частью же около беседки на Иордани, где
находилось духовенство, свита Государя и сам Государь. Спокойствие, с
которым Государь отнесся к происшествию, грозившему ему самому смертию,
было до того поразительно, что обратило на себя внимание ближайших к нему
лиц окружавшей его свиты. Он, как говорится, бровью не повел и только
спросил: