заслуживало бы напряженнейшей умственной работы. Истории, однако, присущи ее
.собственные эстетические радости, непохожие на радости  никакой иной науки.
Зрелище человеческой  деятельности,  составляющей ее  особый предмет,  более
всякого другого способно покорять человеческое  воображение. Особенно тогда,
когда удаленность  во времени и пространстве окрашивает  эту деятельность  в
необычные  тона. Сам великий  Лейбниц признался в этом: когда от абстрактных
спекуляций в  области математики  или  теодицеи он  переходил  к расшифровке
старинных  грамот или  старинных  хроник  имперской  Германии, он испытывал,
совсем как мы, это "наслаждение от познания удивительных вещей". Не будем же
'отнимать у  нашей  науки ее долю поэзии.  Остережемся в  особенности, что я
наблюдал  кое  у  кого,  стыдиться  этого. Глупо  думать, что  если  история
оказывает  такое  мощное  воздействие  на  наши чувства,  она поэтому  менее
способна удовлетворять наш ум.
     И  все же если бы  история,  к которой нас  влечет  эта ощущаемая почти
всеми  прелесть,  оправдывалась только ею,  если  бы она была  в целом  лишь
приятным времяпрепровождением, вроде бриджа или  рыбной ловли, стоила  ли бы
она того  труда, который  мы  затрачиваем, чтобы  ее писать?  Я  имею в виду
писать честно, правдиво,  раскрывая, насколько возможно,  неявные  мотивы,--
следовательно, с затратой немалых  усилий. Игры,  писал  Андре Жид, ныне для
нас  уже непозволительны, кроме, добавил  он, игры  ума. Это было  сказано в
1938  г. В 1942 г., когда пишу  я,  каким  //10//  дополнительным  тягостным
смыслом наполняется эта фраза! Что говорить, в  мире, который недавно проник
в строение атома и только начинает прощупывать тайну звездных пространств, в
нашем бедном мире, который по праву гордится своей наукой, но не в состоянии
сделать  себя  хоть немножко  счастливым,  бесконечные  детали  исторической
эрудиции, способные поглотить целую жизнь, следовало бы осудить как нелепое,
почти  преступное  расточительство сил, если  бы в результате мы всего  лишь
приукрашивали   крохами  истины  одно  из   наших   развлечений.  Либо  надо
рекомендовать не заниматься историей людям, чьи умственные способности могут
быть  с большей  пользой  применены  в другой  области,  либо пусть  история
докажет свою научную состоятельность.
     Но тут возникает новый вопрос: что же, собственно, является оправданием
умственных усилий?
     Надеюсь,  в  наши  дни никто  не решится утверждать,  вместе  с  самыми
строгими позитивистами, что ценность исследования -- в любом предмете и ради
любого  предмета --  измеряется тем, насколько  оно  может быть  практически
использовано.  Опыт  научил нас,  что  тут  нельзя  решать заранее  -- самые
абстрактные, на первый взгляд, умственные спекуляции могут в один прекрасный
день   оказаться  удивительно  полезными   для  практики.  Но,  кроме  того,
отказывать человечеству в праве искать,  без  всякой заботы о благоденствии,
утоления  интеллектуального голода -- означало бы  нелепым образом изувечить
человеческий дух. Пусть homo faber или politicus всегда будут безразличны  к
истории, в  ее защиту достаточно сказать, что она признается необходимой для
полного  развития homo  sapiens. Но даже  при таком  ограничении вопрос  еще
полностью не разрешен.
     Ибо  наш  ум по природе  своей гораздо  меньше  стремится  узнать,  чем
понять. Отсюда следует,  что подлинными науками он признает лишь те, которым
удается  установить   между  явлениями  логические  связи.  Все  прочее,  по
выражению   Мальбранша,--   это   только  "всезнайство"  ("полиматия").   Но
всезнайство может,  самое  большее, быть  родом развлечения или же манией; в
наши  дни, как и во  времена  Мальбранша, его  не признают достойным для ума
занятием. А  значит,  история,  независимо  от ее  практической  полезности,
вправе тогда требовать себе место  среди наук, достойных умственного усилия,
-- лишь в той  мере,  в какой  она сулит  нам  вместо простого перечисления,
бессвязного и почти безграничного, явлений и событий, дать их некую разумную
классификацию и сделать более понятными.
     Нельзя, однако, отрицать,  что  любая наука  всегда будет казаться  нам
неполноценной, если она рано или поздно не поможет нам жить лучше. Как же не
испытывать этого чувства с особой силой в отношении истории, чье назначение,
казалось  бы,  тем паче  состоит в  том,  чтобы рабо //11//  тать  на пользу
человеку,  раз ее  предмет--  это  человек  и его  действия? В  самом  деле,
извечная  склонность,  подобная  инстинкту,   заставляет  нас  требовать  от
истории, чтобы  она  служила руководством для  наших действий,  а  потом  мы
негодуем, подобно  тому солдату побежденной армии, чьи слова я привел  выше,
если история, как нам кажется, обнаруживает свою несостоятельность, не может
дать 'нам  указаний. Проблему  пользы истории  --  в  узком,  прагматическом
смысле   слова  "полезный"--   не  надо  смешивать  с  проблемой   ее  чисто
интеллектуальной оправданности.  Ведь проблема  пользы может тут  возникнуть
только  во  вторую очередь: чтобы поступать  разумно,  разве не надо  сперва
понять? И все же, рискуя дать лишь полуответ на самые настойчивые возражения
здравого смысла, проблему пользы нельзя просто обойти.
     На эти  вопросы, правда, некоторые из наших  наставников или  rex,  кто
претендует на  эту роль, уже ответили. Только чтобы развенчать наши надежды.
Более снисходительные сказали: история бесполезна и безосновательна. Другие,
чья строгость не удовлетворяется полумерами, решили: история вредна.  "Самый
опасный продукт, вырабатываемый химией интеллекта",-- выразился один из них,
причем   человек   известный.   Таким    приговорам   присуща   сомнительная
привлекательность: они заранее оправдывают  невежество. К счастью, у нас еще
сохранилась частица любознательности, и апелляция, пожалуй, еще возможна.
     Но если нам предстоит пересмотр дела, надо для  этого располагать более
определенными данными. Ибо есть одно обстоятельство, о котором,  видимо,  не
подумали заурядные  хулители  истории. В  их суждениях немало  красноречия и
ума, но они  по большей части не удосужились точно узнать, о чем рассуждают.
Картину наших научных занятий они  рисуют не с натуры. От нее отдает  скорее
риторикой Академии,  чем  атмосферой  рабочего  кабинета. А  главное --  она
устарела. В  результате весь  этот  ораторский пыл расходуется  на то, чтобы
заклинать  призрак. Мы в этой книге постараемся поступать иначе. Методы, чью
основательность  мы  попробуем  взвесить,   будут  теми  же,   что   реально
применяются в исследовании,  вплоть до мелких и  тонких технических деталей.
Наши проблемы  будут  теми  же самыми проблемами,  которые ежедневно  ставит
перед историком его предмет. Короче, мы  желаем прежде всего рассказать, как
и  почему  историк занимается  своим  делом. А уж лотом  пусть читатель  сам
решает, стоит ли им заниматься.
     Однако  будем  осторожны.  Задача  наша,  даже  при таком  понимании  и
ограничении, лишь  с виду  может  показаться простой.  Возможно, она была бы
проста, имей мы дело с одним из прикладных искусств, о которых нетрудно дать
полное  представление,  перечислив один  за другим  все проверенные временем
приемы.  Но  история  -- не  ремесло часовщика  или  краснодеревщика.  Она--
стремление  к  лучшему  пониманию,  следовательно  -- нечто,  пребывающее  в
движении. Ограничиться описанием нынешнего состояния науки -- это в какой-то