должен  к  ним  причислить   и  себя,--  кому  недостаток  способностей  или
образования  позволяет  наблюдать  лишь  издали и как бы опосредствованно за
этой великой метаморфозой.
     Итак, мы ныне  лучше подготовлены к мысли,  что некая область познания,
где  не   имеют  силы  Евклидовы   доказательства  или   неизменные   законы
повторяемости, может,  тем  не  менее, претендовать на  звание  научной.  Мы
теперь  гораздо легче допускаем, что определенность  и универсальность-- это
вопрос  степени.  Мы уже  не чувствуем своим долгом навязывать всем объектам
познания  единообразную  интеллектуальную  модель,  заимствованную из наук о
природе,  ибо даже там этот шаблон уже не может быть применен вполне. Мы еще
не слишком хорошо знаем, чем станут в будущем науки о человеке. Но мы знаем:
для  того, чтобы  существовать --  продолжая, конечно,  подчиняться основным
законам разума,-- им не придется отказываться от своей оригинальности или ее
стыдитьс я-
     Я  бы  хотел,  чтобы   среди  историков-профессионалов  именно  молодые
приучились размышлять над этими  сомнениями, этими постоянными  "покаяниями"
нашего ремесла. Это будет для них самым верным путем для того, чтобы, сделав
сознательный выбор, подготовить себя к разумному направлению  своих  усилий.
Особенно я  желал бы, чтобы все  больше  молодых  бралось  за историю  более
широкую  и углубленную, судьбу которой мы --  а нас с каждым днем все больше
-- теперь намечаем. Если  1  книга моя этому поможет, я буду думать, что она
не вовсе бесполезна. В ней, должен признаться, есть некая доля программы.
     Но  я пишу  не  только-- и  даже  не  главным образом-- для внутреннего
цехового употребления.  Я не думаю, что следовало бы скрывать сомнения нашей
науки от людей просто любознательных. Эти сомнения -- наше оправдание. Более
того --  они  придают  нашей науке свежесть молодости. Мы 'не  только  имеем
право  требовать  по  отношению к истории //15// снисходительности,  как  ко
всему  начинающемуся. Незавершенное, которое  постоянно стремится  перерасти
себя, обладает  для всякого живого ума  очарованием не  меньшим, чем  нечто,
успешнейшим  образом  законченное.  Добрый землепашец,  сказал  Пеги,  любит
пахать и сеять не меньше, чем собирать жатву.      Это краткое введение мне хотелось бы заключить личным признанием. Любая
наука,  взятая  изолированно,  представляет  лишь  некий фрагмент  всеобщего
движения  к знанию.  Выше я уже  имел  повод  привести  этому  пример: чтобы
правильно понять  и  оценить  методы исследования данной  дисциплины-- пусть
самые специальные с виду,-- необходимо уметь их связать вполне убедительно и
ясно со  всей  совокупностью  тенденций, которые одновременно  проявляются в
других  группах  наук.  Изучение  методов  как  таковых  составляет   особую
дисциплину,  ее  специалисты  именуют  себя  философами.  На  это  звание  я
претендовать  не  вправе.   От  подобного  пробела  в   моем  первоначальном
образовании  данный очерк, несомненно, много потеряет  как в точности языка,
так и в широте кругозора. Могу  его рекомендовать лишь таким, каков он есть,
т. е. как  записи  ремесленника, который всегда  любил размышлять над  своим
ежедневным заданием, как блокнот подмастерья, который долго орудовал аршином
и отвесом, но из-за этого не возомнил себя математиком.


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИСТОРИЯ, ЛЮДИ И ВРЕМЯ"


     " 1. Выбор историка. "

     Слово  "история"  очень старо, настолько  старо,  что  порой надоедало.
Случалось  -- правда, редко,--  что его  даже хотели вычеркнуть из словаря..
Социологи  дюркгеймовской школы отводят  ему  определенное  место  _  только
подальше,  в  жалком уголке наук  о  человеке;  что-то  вроде  подвала, куда
социологи,  резервируя за  своей  наукой  все,  поддающееся  по  их  мнению,
рациональному  анализу,  сбрасывают  факты человеческой  жизни,  которые  им
кажутся наиболее поверхностными и произвольными.
     Мы здесь, напротив, сохраним за  "историей" самое  широкое ее значение.
Слово это как таковое не налагает запрета ни на какой путь исследования -- с
обращением  преимущественно к человеку или к обществу, к описанию преходящих
кризисов или к наблюдению за явлениями более  длительными.  Само по себе оно
не заключает никакого кредо -- согласно своей первоначальной этимологии, оно
обязывает всего лишь  к "исследованию". Конечно, с тех пор как оно, тому уже
более двух тысячелетий, появилось на  устах  у людей, его  содержание сильно
изменилось. Такова судьба  в  языке  всех  по-настоящему живых слов. Если бы
наукам приходилось  при каждой из  своих побед искать себе новое название --
сколько было  бы крестин в  царстве  академий, сколько потерянного  времени!
Оставаясь безмятежно верной славному своему эллинскому имени, история все же
не будет теперь  вполне той  же историей,  которую  писал Гекатей Милетский,
равно как физика лорда Кельвина или Ланжевена-- это не физика Аристотеля. Но
тогда что же такое история?
     Нет никакого смысла помещать в  начале  этой книги, сосредоточенной  на
реальных  проблемах  исследования,  длинное  и  сухое  определение.  Кто  из
серьезных  тружеников  обращал  внимание  на  подобные символы  веры?  Из-за
мелочной  точности  в  этих определениях не только  упускают все лучшее, что
есть  в  интеллектуальном порыве (я разумею  его попытки пробиться к  еще не
вполне ясному знанию, его возможности расширить свою сферу). Опасней то, что
о них так тщательно  заботятся лишь для того,  чтобы жестче их разграничить.
"Этот предмет",-- говорит Страж //17// Божеств Терминов,-- "или этот  подход
к нему, наверно, очень соблазнительны. Но берегись, о эфеб, это не История".
Разве  мы--  цеховой совет былых  времен, чтобы  кодифицировать  виды работ,
дозволенных ремесленникам? и, закрыв перечень, предоставлять право выполнять
их только нашим мастерам, имеющим патент? Физики  и химики  умнее: насколько
мне известно,  никто  еще не видел, чтобы  они  спорили  из-за прав  физики,
химии,  физической  химии   или  --  если  предположить,  что  такой  термин
существует,-- химической физики.
     И  все   же   верно,   что   перед   лицом  необъятной   и  хаотической
действительности историк  всегда вынужден  наметить  участок,  пригодный для
приложения его  орудий;  затем  он  должен  в нем  сделать  выбор,  который,
очевидно, не будет  совпадать с  выбором  биолога,  а будет  именно  выбором
историка.   Это   --  подлинная   проблема  его   деятельности.   Она  будет
сопутствовать нам на всем протяжении нашего очерка.

     " 2. История и люди. "

     Иногда  говорят: "История -- это наука о  прошлом". На мой взгляд,  это
неправильно. Ибо, во-первых, сама мысль,  что  прошлое как таковое  способно
быть объектом науки,  абсурдна. Как можно, без  предварительного отсеивания,