почтительно: "это  социология", или с меньшим уважением: "это журналистика".
Однако многие охотно повторяют: с 1914  года или с 1940  года--  это уже  не
история. Причем полного согласия насчет причин такого остракизма нет.
     Одни,  полагая, что события к  нам  ближайшие из-за  этой  близости  не
поддаются беспристрастному изучению, желают всего лишь уберечь целомудренную
Клио от слишком жгучих прикосновений. Так, видимо, думал мои старый учитель.
Разумеется, в  этом -- недоверие к нашей способности владеть своими нервами.
А также  забвение  того, что  как только в игру вмешиваются страсти, граница
между современным и несовременным вовсе не  определяется хронологией. Так ли
уж был  неправ  наш  славный  директор  лангедокского  лицея, где я  впервые
дебютировал  на  преподавательском  поприще,  когда   своим  зычным  голосом
командира над школярами предупреждал меня:  "Девятнадцатый век-- тема  здесь
неопасная. Но когда затронете религиозные войны, будьте сугубо осторожны". И
правда, у человека, который, сидя за письменным  столом, неспособен оградить
//25// свой мозг от вируса современности, токсины этого вируса, того и гляди
профильтруются даже в комментарии к "Илиаде" или к "Рамаяне".
     Другие ученые,  напротив, справедливо  полагают,  что настоящее  вполне
доступно  научному  исследованию.  Но  это  исследование  они  предоставляют
дисциплинам, сильно отличающимся от  тех,  что имеют своим объектом прошлое.
Они, например, анализируют и пытаются понять современную экономику с помощью
наблюдений, ограниченных во  времени несколькими  десятилетиями. Короче, они
рассматривают  эпоху, в которую  живут, как отделенную от предыдущих слишком
резкими  контрастами,  что вынуждает  их искать  ее объяснения  в ней самой.
Таково  же  инстинктивное  убеждение  многих  просто  любознательных  людей.
История более  или  менее  отдаленных  периодов  привлекает  их  только  как
безобидное развлечение для  ума.  С  одной  стороны,  кучка  антикваров,  по
какой-то мрачной  склонности занимающихся сдиранием пелен с мертвых богов; с
другой, социологи,  экономисты,  публицисты  --  единственные  исследователи
живого...
     " 6. Понять настоящее с помощью прошлого. "

     Если  приглядеться,  то  привилегия самопонимания,  которую приписывают
настоящему,  зиждется  на  ряде  довольно странных  постулатов. Прежде всего
предполагается,  что  условия  человеческой  жизни  претерпели  за  одно-два
поколения изменение не только очень быстрое, но и тотальное, так что ни одно
мало-мальски  старое учреждение, ни  один традиционный  аспект поведения  не
избежали влияния революций в науке или технике. При этом, однако, забывают о
силе инерции, присущей множеству социальных явлений.
     Человек тратит время на усовершенствования, а потом становится их более
или  менее  добровольным пленником.  Кого из проезжавших по нашему  Северу и
наблюдавших тамошний пейзаж не поражали  странные контуры полей? Несмотря на
изменения, которые в  течение ряда веков происходили в первоначальной  схеме
земельной  собственности,  вид  этих  полос,  непомерно  узких и  вытянутых,
разрезающих  пахотную  землю  на  несметное  множество  парцелл,  и  сегодня
повергает агронома в смущение. Затраты лишних усилий, обусловленные подобным
расположением,  неудобства  при  эксплуатации--  факт  бесспорный.  Как  его
объяснить?  Гражданским  кодексом  и  его  неизбежными следствиями, отвечали
вечно  спешащие   публицисты.  Измените,   добавляли   они,  наши  законы  о
наследовании, и  зло будет  полностью уничтожено.  Если бы  они лучше  знали
историю,  если  бы  они  к тому же  лучше  вникли  в  мышление  крестьянина,
формировавшееся веками практической деятельности,  они бы не считали решение
таким  простым. Действительно, эта чересполосица восходит  к временам  столь
древним,  что  до  сих  пор  ни  один ученый не  сумел  удовлетворительно ее
объяснить;  вероятно в  ней больше повинны землепашцы  эпохи дольменов , чем
законодатели Первой империи.  Неверное определение  причины здесь, как почти
всегда, мешает найти  лекарство. Незнание  прошлого //26// не  только вредит
познанию  настоящего, но ставит  под угрозу  всякую  попытку  действовать  в
настоящем.
     Более того. Если бы общество полностью детерминировалось лишь ближайшим
предшествующим периодом,  оно,  даже  обладая самой  гибкой структурой,  при
таком  резком  изменении  лишилось  бы  своего костяка; при  этом  надо  еще
допустить, что общение  между поколениями происходит,  я  бы сказал,  как  в
шествии гуськом,  т. е.,  что дети  вступают  в  контакт со  своими предками
только через посредство родителей.
     Но ведь  так не  бывает, даже если говорить о чисто  устных  контактах.
Взгляните, к примеру, на наши  деревни. Условия труда заставляют отца и мать
почти весь день  находиться  вдали от дома, и  дети воспитываются в основном
дедушками и  бабушками. Итак, при каждом  новом этапе  формирования сознания
делается шаг  вспять--  в  обход  поколения,  являющегося  главным носителем
изменений,  умы  наиболее  податливые объединяются  с наиболее отвердевшими.
Отсюда идет, несомненно,  традиционализм, присущий столь многим крестьянским
обществам.  Случай этот совершенно ясен. И  он не единственный. Естественный
антагонизм между возрастными  группами имеет место в основном между группами
смежными-- молодежь часто бывает обязана урокам стариков,-- во всяком случае
не меньше, чем урокам людей среднего 'возраста.      Еще большее влияние оказывает  письменность, способствуя передаче  идей
поколениям,   порой   весьма   отдаленным,  т.   е.  по  сути   .поддерживая
преемственность цивилизации. Лютер, Кальвин,  Лойола-- это, несомненно, люди
прошлого,  люди XVI века, и историк, желающий их понять  и сделать понятными
для других,  прежде всего должен поместить их в среду,  окунуть в умственную
атмосферу  того  времени,   когда   существовали   духовные  проблемы,  уже,
собственно, не являющиеся нашими проблемами. Но кто решится сказать, что для
правильного понимания современного мира  проникновение в суть протестантской
реформы или  католической  контрреформации, отделенных  от  нас  несколькими
столетиями, менее  необходимо,  чем  изучение  многих  других умственных или
эмоциональных течений, пусть даже более близких  'во  времени,  но  и  более
эфемерных?
     Ошибка здесь в общем ясна, и, чтобы ее избежать, наверно, достаточно ее
сформулировать. Суть в  том, что эволюцию человечества представляют как  ряд
коротких  и  глубоких  рывков,  каждый  из  которых  охватывает  всего  лишь
несколько человеческих жизней.  Наблюдение. напротив,  убеждает, что  в этом
огромном  континууме великие  потрясения  способны распространяться от самых
отдаленных  молекул  к  ближайшим.  Что  мы  скажем  о  геофизике,  который,
ограничив свои расчеты километрами, решит, что  влияние  Луны на наш  земной
шар  гораздо  значительней,  чем  влияние  Солнца?  Во  времени,  как  и  во
вселенной, действие какой-либо силы определяется не только расстоянием.
     Наконец,  можно ли  считать,  что среди  явлений, отошедших  в прошлое,
//27//  именно  те,  которые  как  будто  перестали  управлять  настоящим,--
исчезнувшие без  следа  верования,  неудавшиеся социальные  формы,  отмершая
техника -- бесполезны  для понимания настоящего? Это означало бы забыть, что