и  тем, что делается, допускали такую дистанцию, которая  нас поражает: ведь
пожалованная им привилегия бесспорно подлинная.
     Настоящий  прогресс начался  с  того  дня,  когда  сомнение  стало,  по
выражению  Вольнея,  "испытующим";  другими  словами, когда  были постепенно
выработать объективные правила, позволявшие отделять ложь  и  правду. Иезуит
Папеброх,  которому  чтение "житий святых" внушило величайшее  недоверие  ко
всему наследию раннего  средневековья, считал  поддельными  все меровингские
дипломы, хранившиеся в монастырях. Нет, ответил ему Мабильон, хотя бесспорно
есть  дипломы, целиком сфабрикованные,  подправленные или интерполированные.
Но существуют и дипломы подлинные  и  их можно отличить.  Таким образом, год
1681  --  год  публикации  "De Re Diplomalica"  -- поистине  великая  дата в
истории   человеческого   разума:  наконец-то   возникла  критика   архивных
документов.
     Впрочем, и  во всех других отношениях это был решающий момент в истории
критического метода. У гуманизма предшествующего столетия были свои попытки,
свои озарения. Дальше он не пошел. Что может быть характерней, чем пассаж из
"Опытов",  где  Монтень  оправдывает  Тацита  в том,  что  тот повествует  о
чудесах.  Дело  теологов  и  философов,  говорит  он,  спорить  о  "всеобщих
верованиях",  историкам же надлежит лишь "излагать" их в точном соответствии
с источниками.  "Пусть  они  передают нам  историю  в  том виде,  в каком ее
получают,  а  не  так,  как  они ее  оценивают". Иначе  говоря,  философская
критика,   опирающаяся  на   концепцию   естественного   или   божественного
толкования, вполне законна. Из остального текста ясно, что Монтень отнюдь не
расположен серить  в  чудеса Веспасиана, как и  во  многие другие. Но, делая
чисто  исторический  разбор  свидетельства как  такового, он, видимо, еще не
вполне   понимает,  как   этим  методом   пользоваться.   Принципы  научного
исследования были выработаны  лишь в течение XVII века, чье истинное величие
//48// связывают  не  всегда с тем периодом, с каким  следует, а  именно, со
второй .его половиной.
     Сами люди  того времени сознавали его  значение. Между 1680 и 1690  гг.
изобличение "пирронизма  в истории"  как преходящей моды было общим  местом.
"Говорят,-- пишет Мишель Левассер, комментируя это выражение,-- что сущность
ума состоит  в  том,  чтобы  не  верить  всему  подряд  и  уметь многократно
сомневаться".  Само слово  "критика", прежде означавшее лишь суждение вкуса,
приобретает новый смысл проверки правдивости. Вначале его употребляют в этом
смысле  лишь с оговорками. Ибо "оно не вполне в хорошем вкусе", т. е.  в нем
есть какой-то технический привкус. Однако новый смысл постепенно приобретает
силу.  Боссюэ сознательно  от  него отстраняется. Когда он говорит о  "наших
писателях-критиках", чувствуется, что он  пожимает  плечами. Но Ришар  Симон
вставляет  слово  "критика"  в  названия  почти  всех   своих  работ.  Самые
проницательные, впрочем, оценивают его безошибочно. Да, это словно возвещает
открытие метода чуть ли не универсальной пригодности. Критика --  это "некий
факел, который нам светит и ведет нас по  темным дорогам древности,  помогая
отличить истинное  от ложного". Так говорит Элли дю Пен. А Бейль формулирует
еще  более четко:  "Г-н  Симон  применил в  своем новом  "Ответе" ряд правил
критики, которые могут  служить  не только  для понимания Писания, но  и для
плодотворного чтения многих других сочинений".
     Сопоставим несколько  дат рождения: Папеброх  (который, хоть и ошибся в
отношении  хартий, заслуживает места  в  первом ряду  среди основоположников
критики в отношении  историографии) родился в 1628 г.; Мабильон-- в 1632 г.;
Ришар  Симон (чьи  работы  положили  начало библейской  экзегезе)--  в 1638.
Прибавьте, помимо этой когорты эрудитов в собственном  смысле слова, Спинозу
(Спинозу  "Богословско-политического  трактата",  этого  подлинного  шедевра
филологической и исторической критики), который  родился также в 1632 г. Это
было  буквально одно поколение, контуры которого вырисовываются перед нами с
удивительной  четкостью. Но надо  их еще  больше  уточнить:  это  поколение,
появившееся на свет к моменту выхода "Рассуждения о методе".
     Мы не скажем: поколение картезианцев. Мабильон, если уж говорить именно
о нем, был благочестивым монахом, ортодоксально простодушным, оставившим нам
в качестве последнего сочинения  трактат о "Христианской смерти". Вряд ли он
был хорошо знаком с новой философией, в те времена столь  подозрительной для
многих набожных  людей, Более того, если до него  случайно и дошли кое-какие
ее отзвуки, вряд ли он нашел в ней так уж много мыслей, достойных одобрения.
С  другой  стороны,-- вопреки  тому,  что  пытаются внушить  нам.  несколько
страниц Клода Бернара, не  в меру, быть может, знаменитых, очевидные  истины
математического  характера, к  которым,  по  Декарту,  методическое сомнение
должно проложить дорогу, имеют мало  общих черт со все более приближающимися
к  истине  гипотезами,  уточнением  которых,  подобно  лабораторным  наукам,
довольствуется  историческая критика.  Но для того, //49//  чтобы какая-либо
философия наложила  отпечаток на целый период ее воздействие вовсе не должно
соответствовать ее букве, и большинство  умов может подвергаться ее  влиянию
как бы  посредством часто полубессознательного осмоса. Подобно картезианской
"науке", критика  исторического  свидетельства ставит на  место веры "чистую
доску". Как и картезианская  наука,  она  неумолимо сокрушает  древние устои
лишь для того, чтобы таким путем прийти к новым утверждениям  (или к великим
гипотезам),   но   уже   надлежащим  образом  проверенным.   Иными  словами,
вдохновляющая  ее  идея  --  почти  полный  переворот  в  старых  концепциях
сомнения. То  ли их язвительность казалась чем-то болезненным, то ли  в них,
напротив,  находили  какую-то  благородную  усладу,  но  эту критику  прежде
рассматривали   как  позицию  чисто   негативную,   как  простое  отсутствие
чего-либо. Отныне же  полагают,  что  при разумном обращении она может стать
орудием  познания. Появление  данной идеи можно  датировать в  истории мысли
очень точно.
     С  тех  пор  основные  правила   критического  метода   были   в  общем
сформулированы.  Их универсальную  значимость  сознавали  так хорошо, что  в
XVIII в. среди  тем, чаще всего  предлагавшихся Парижским  университетом  на
конкурсе   философских  работ,   мы   видим  тему,  звучащую  до  странности
современно:  "О  свидетельствах   людей   по  поводу  исторических  фактов".
Разумеется,    последующие   поколения   внесли   в   это    орудие    много
усовершенствований. А главное, они  сделали его  гораздо более  обобщающим и
значительно расширили сферу его приложения.      Долгое время технические приемы критики  употреблялись-- я имею  в виду
последовательно -- почти исключительно кучкой ученых, экзегетов и любителей.
Писатели, создавшие  широкие исторические  полотна,  не  стремились  поближе
познакомиться с  этими  лабораторными  предписаниями, на их  взгляд  слишком
мелочными,  и почти  не  желали знать  о результатах такой  работы. Но,  как
говорил Гумбольдт,  нет ничего хорошего в том,  что химики  "боятся замочить
руки".  Для истории  опасность подобного  расхождения  между  подготовкой  и
свершением  --  двоякая. Прежде  всего,  и очень  жестоко,  страдают крупные
работы,   интерпретирующие   историю.   Авторы   их   не   только   нарушают