ошибаться  в //57// отношении  окружающих  предметов, которые,  казалось бы,
должны  быть  нам  известны лучше  всего,  отнюдь не  надо  быть  выдающимся
мистиком, Студенты профессора Клапареда в Женеве показали себя во время  его
знаменитых   опытов  столь  же  неспособными   верно  описать  вестибюль  их
университета, как "доктор  медоточивых речей" --  капеллу  своего
монастыря. Дело в том, что у  большинства людей мозг воспринимает окружающий
мир  весьма  несовершенно.  Кроме  того,  поскольку  свидетельства -- это  в
сущности  лишь  высказанные  воспоминания,  всегда  есть  опасность,  что  к
первоначальным  ошибкам восприятия  добавятся  ошибки  памяти,  той  зыбкой,
"дырявой" памяти, которую изобличал еще один из наших старинных юристов.
     Неточность некоторых  людей бывает  поистине патологической. Для такого
психоза  я  бы  предложил,  хоть  это  и  непочтительно,  название  "болезнь
Ламартина". Все мы знаем, что такие люди обычно не лезут за словом в карман.
Но если  можно  говорить  о свидетелях более  или  менее  неточных  и вполне
надежных, то  опыт показывает,  что нет таких свидетелей, чьи слова всегда и
при  всех  обстоятельствах  заслуживали  бы  доверия.  Абсолютно  правдивого
свидетеля не существует, есть лишь  правдивые или ложные свидетельства. Даже
у самого способного человека точность  запечатлевающихся в его мозгу образов
нарушается  по причинам  двух видов.  Одни  связаны с  временным  состоянием
наблюдателя, например, с усталостью или волнением. Другие -- со степенью его
внимания. За  немногими исключениями мы хорошо видим  и слышим  лишь то, что
для нас важно. Если  врач приходит  к больному, я больше поверю его описанию
вида пациента,  чью внешность и  поведение он наблюдал с особым тщанием, чем
его  описанию  стоявшей  в  комнате мебели,  которую  он,  вероятно,  окинул
рассеянным   взглядом.  Вот  почему,   вопреки  довольно   распространенному
предрассудку, самые  привычные для  нас  предметы, как для  святого Бернарда
капелла  в  Сито, относятся,  как  правило, к  тем,  точное описание которых
получить трудней всего: привычка почти неизбежно порождает безразличие.
     Свидетели исторических  событий  часто наблюдали  их в  момент сильного
эмоционального смятения, либо же их внимание,-- то ли мобилизованное слишком
поздно,  если  событие  было  неожиданным,  то  ли  поглощенное  заботами  о
неотложных    действиях,--   было   неспособно   с   достаточной   четкостью
зафиксировать черты, которым историк теперь по  праву придает первостепенное
значение. Некоторые случаи стали знамениты. Кем был сделан первый выстрел 25
февраля   1848  г.  перед  Министерством  иностранных   дел,  давший  начало
восстанию,  которое,  в свою  очередь,  привело  к  революции?  Войсками или
толпой? Мы этого,  вероятно, так  никогда  не  узнаем.  И  как можно  теперь
относиться  всерьез  к  длиннейшим  описаниям  хроникеров,  к   подробнейшим
рассказам о костюмах,  поведении,  церемониях, военных  эпизодах, как можно,
подчиняясь   укоренившейся   рутине,  сохранять  хоть  тень  иллюзии  насчет
правдивости  всей   этой   бутафории,   которой   упивались   мелкотравчатые
историки-романтики,  когда  вокруг нас ни  один  свидетель  не  в  состоянии
охватить с  точностью и пол //58// нотой те детали, которых  мы столь наивно
ищем  у  древних  авторов?  В  лучшем  случае  такие  описания  представляют
декорацию  в том виде,  как ее  воображали во времена данного  писателя. Это
тоже чрезвычайно  поучительно,  но отнюдь  не является тем  родом  сведений,
которых любители живописного обычно ищут в своих источниках.
     Надо,  однако, уточнить, к каким  выводам приводят нас  эти  замечания,
возможно лишь с виду пессимистические. Они  не затрагивают  основу структуры
прошлого.  Остаются   справедливыми  слова  Бейля:   "Никогда  нельзя  будет
убедительно  возразить  против  той  истины,  что Цезарь победил Помпея", и,
какие бы принципы  ни выдвигались в споре, нельзя будет найти что-либо более
несокрушимое, чем фраза  "Цезарь и Помпей существовали в действительности, а
не  являлись  плодом фантазии тех, кто  описал  их жизнь".  Правда,  если бы
следовало  сохранить как  достоверные  лишь несколько фактов такого рода, не
нуждающихся в объяснении, история была бы сведена к ряду грубых утверждений,
не  имеющих особой интеллектуальной ценности.  Дело, к  счастью,  обстоит не
так. Единственные причины,  для  которых психология  свидетельства  отмечает
наибольшую частоту недостоверности,  это самые ближайшие по времени события.
Большое событие можно сравнить со взрывом. Скажите точно, при каких условиях
произошел  последний  молекулярный  толчок,  необходимый  для  высвобождения
газов?  Часто нам  придется  примириться  с  тем,  что  этого мы не  узнаем.
Конечно, это прискорбно, но в лучшем  ли  положении находятся химики? Состав
взрывчатой смеси, однако,  целиком  поддается анализу.  Революция 1848  года
была движением,  вполне  отчетливо  детерминированным;  только  по  какой-то
странной аберрации кое-кто  из историков  счел  возможным представить ее как
типично  случайное  происшествие,  в то  время  как  известны многие  весьма
различные  и  весьма  активные  факторы,  которые  Токвиль  сумел  тогда  же
распознать  и которые ее давно подготавливали. Чем была стрельба на Бульваре
капуцинок43, как не последней искрой?
     Но мало того, что, как мы увидим далее, ближайшие причины слишком часто
ускользают от наблюдения очевидцев и, следовательно, от нашего. Сами по себе
они принадлежат  в  истории  к особому разделу непредвидимого, "случайного".
Можем  утешиться еще и тем, что  неполноценность свидетельств обычно  делает
эти причины недоступными для самых тонких наших инструментов. Даже когда они
лучше известны, их столкновение с  великими каузальными цепями эволюции даст
осадок лжи, который наша наука не  в состоянии  устранить  и не имеет  права
делать вид, что она его устранила. Что касается интимных пружин человеческих
судеб, перемен в мышлении или в образе  чувств,  в технике, в социальной или
экономической  структуре,  то свидетели,  которых  мы  об  этом  спрашиваем,
нисколько не  подвержены слабостям моментального  восприятия. По счастливому
единству,  которое  предвидел уже Вольтер, самое  глубокое в истории --  это
также и самое в ней достоверное.//59//      Крайне  различная  у  разных  индивидуумов  способность   наблюдать  не
является  также и  социальной константой. Некоторые эпохи  были ею  наделены
меньше, чем другие. Как ни низко стоит, например, у большинства людей нашего
времени восприятие чисел,  мы в общем не так уж ошибаемся, как средневековые
анналисты -- наше восприятие, как и наша цивилизация, пропитано математикой.
Если  бы  ошибки  в  свидетельствах  определялись  в  конечном счете  только
недостаточной  остротой  ощущений   или  внимания,   историку   пришлось  бы
представить их изучение психологу.  Но  наряду  с довольно обычными  мелкими
отклонениями,   связанными   с   деятельностью   мозга,  многие   ошибки   в
свидетельствах   коренятся  в   явлениях,  типичных  для  особой  социальной
атмосферы.  Вот  почему   они,  равно  как   и  ложь,   приобретают   иногда
документальную ценность.
     В  сентябре  1917  г. пехотный полк, в  котором я находился,  залегал s
окопах на Шмен-де-Дам, к северу от городка Брен. Во  время одной из  вылазок
мы  взяли  пленного.  Это был резервист,  по  профессии коммерсант, родом из
Бремена  на Везере. Чуть позже до нас дошла  из  тыла забавная история. Наши
прекрасно  информированные  товарищи  говорили примерно  так: "Подумайте, до